Первая часть моего повествования о Дащане закончилась тем, что пойманный своими соплеменниками, он был приведён в крепость и приговорён к ссылке. Но предварительно наказан шпицрутенами.
Потенциально смертельным наказанием считались 3000 ударов (однако, бывало, бивали и по 12000.) То, что Дащана приговорили к 2000 шпицрутенов, свидетельствовало о том, что убивать его во время экзекуции, скорее всего, не собирались. А вот показательно наказать, дабы на его примере остеречь других собратьев по ремеслу, скорее всего – да.
Так или иначе, после истязания Дащана сослали на солеваренный завод в Иркутскую губернию. Но до Сибири он не добрался – не такой это был человек. Бежал по дороге. Однажды на этапе он оказался на гауптвахте одной крепости, где его оставили без особого присмотра, опрометчиво скрутив руки конскими путами – словно позабыв, что имеют дело с лучшим в Степи специалистом по этим самым путам. Освободиться было для него делом техники, а выскользнуть за неохраняемую дверь – удачей. Удача, вообще вдосталь забавлявшаяся с жизнью Дащана, в этот короткий период отрывалась по полной!
Но не успел он надышаться упоительно густым и вольным степным воздухом, как вновь оказался за решёткой. Ничего хорошего это третье пленение беглому каторжнику не сулило. И вот он снова, смиренно и обречённо, ждёт своего очередного приговора, всё в том же форте Перовском. Так по крайней мере всем казалось до того самого момента, когда, дождавшись-таки своего часа и каким-то способом освободившись и не от пут – от кандалов (!), Дащан лихо вскочил на лучшую в гарнизоне лошадь, принадлежавшую местному начальнику, и на глазах у всех умчался в степь. Забрав свою семью, он спешно откочевал подальше от границ российской юрисдикции.
Подвиги Дащана, до того времени остававшегося частным лицом и честным разбойником, дошли и до кокандцев. И в конце 1857 года он оказался на службе в Яны-Кургане, где сразу же получил от местного коменданта "сержантские лычки" десятника. Впрочем, кокандские отцы-командиры вовсе не донимали его муштрой и учениями – он нужен был им в ином качестве. Поручаемые ему операции мало чем отличались от тех былых набегов, которых так жаждала его темпераментная натура.
В конце апреля 1858 года во главе небольшой группы, в которую входили в основном старые сподвижники и родственники, Дащан отправился навстречу значительному русскому отряду, вышедшему из форта Перовского на рубку леса (заготовку дров) в сырдарьинских тугаях. Он думал о двух вещах. Во-первых, об отрядных лошадях, которые часто остаются на попечении беспечных ротозеев-солдатиков. Во-вторых, о своих кровниках, тех самых, которые пленили и сдали его русским властям – по его сведениям, кое-кто из них находился при вражеском отряде.
Но на сей раз ему не удалось ни захватить лошадей, ни поквитаться. Зато в руки попал такой трофей, с которым яны-курганский комендант сразу отправил его в Туркестан, а туркестанский датха пожаловал халат со своих плеч, десять тилей, серебряную саблю и звание сотника. Трофей был большой и неповоротливый, к тому же весь израненный и побитый, но всё равно гордый и значимый. Имя ему было – Николай Алексеевич Северцов. Магистр зоологии и начальник Туркестанской научной экспедиции.
Встреча с Северцовым стала для Дащана поворотным событием, не только повлиявшим на его жизнь, но и послужившим косвенно причиной его смерти. Так или иначе, благодаря этому случаю, мы получили наиболее полное и яркое описание жизни и натуры славного разбойника, пользовавшегося явной симпатией своего пленника.
Тонкий наблюдатель, Северцов видел его в самых разных ситуациях – в деле, в родном ауле, на торжественном приёме у туркестанского датхи. Благодаря этому у нас есть возможность узнать то, что обычно ускользает от биографов знаменитых разбойников, а именно – особенности их приватной жизни. Ведь источники в этом случае, как правило, ограничиваются лишь казёнными протоколами и романтическими легендами, освещающими с двух диаметрально противоположных сторон одно и то же – разбои, нападения и побеги. Северцов же получил возможность не только хорошо узнать (и понять!) своего пленителя во время длинной совместной дороги, но даже побывал у него дома, где смог ознакомиться с домашним бытом прославленного барымтача.
Вместе с Северцовым и мы сегодня можем заглянуть в аул Дащана, разместившийся в предгорьях Каратау, и даже попасть в его юрту, "просторную и опрятную", которая была "хорошо убрана, т.е. с новыми коврами и красивыми сундуками". Пленному гостю были представлены братья хозяина, среди которых сам Дащан, хотя и был третьим, однако был главой "в противность обычаям родового старшинства, которые и у киргизов соблюдаются; а объяснялась эта аномалия тем, что братья признали его превосходство, как батыря, участвовавши прежде иногда (кроме самого младшего) в его разбойничьих наездах, только тайком".
Благодаря Н.А. мы можем узнать и совсем уж интимные подробности, например – что представляла из себя жена Дащана:
"…Красивая молодая женщина и, судя по взглядам и ужимкам, кокетка порядочная. Она была бела и румяна, с черными быстрыми глазами, правильными чертами и европейским окладом лица… Волос однако она не прятала, как вообще делают киргизки, и они выказывались из-под головного убора, черные, густые, шелковистые, старательно причёсанные. Несмотря на неизящность киргизского женского наряда, видно было, что эта женщина занимается своей наружностью. Верхом ехала очень ловко, но по-мужски, как все киргизки, то рядом с нами, то пускалась вперёд и потом опять поджидала".
Пока израненный Северцов ждал своей участи в Туркестане, Дащан продолжал проявлять природные свойства своей неуёмной натуры, успев побывать в плену у восставших соплеменников, обложивших крепость, и снова бежать "по своему обычаю на лучшей лошади, какую только приметил у захвативших его".
"Пришло известие, что скопище разбито Дащаном, который вместо того, чтобы прикрывать, как ему было приказано, моё возвращение в Яны-Курган, напал на инсургентов, не считая их, рассеял, с пятидесятью человеками против пятисот (…), и послал мне сказать, что дорога свободна и я могу ехать дальше".
История злополучного "кокандского плена" закончилась для Северцова счастливо. Но история Дащана ещё только приближалась к развязке и своему трагическому финалу. И тут нужно познакомиться с новыми действующими лицами, сыгравшими в ней свои роли.
Мало кому известно, что Михаил Григорьевич Черняев, самый, пожалуй, яркий из "туркестанских генералов" (имя его неслучайно стоит в одном ряду с Колпаковским, Кауфманом и Скобелевым), начал свою деятельность в крае с досадного поражения, заставившего его спешно покинуть пределы Туркестана. Противником Черняева в этой схватке был, правда, не какой-то эмир бухарский или кокандский хан, а непосредственный начальник – генерал-майор Данзас. И предметом баталии был не Чимкент, Ташкент или Самарканд. А наш Дащан, судьба которого вызвала в Черняеве столь бурное чувство сострадания, что он, тогда только полковник, с открытым забралом выступил против собственного шефа.
Началось всё с того, что приехавший с инспекцией на Сыр-Дарьинскую линию оренбургский генерал-губернатор А.А. Катенин в чувственном порыве "объявил всенародно прощение всем туземцам, совершившим какое-либо преступление с тем, чтобы бежавшие в кокандские пределы безбоязненно возвратились в свои аулы". Среди явившихся в 1859 году с повинной к надворному советнику Осмоловскому, управляющему местными казахами, был и Дащан, который не только пришёл сам, но привёл с собой 50 своих родственников.
Неизвестно, какая вожжа попала под хвост Данзаса, были у всевластного начальника на то какие-то личные основания (не его ли коня увёл барымтач во время одного из побегов?), или же причиной послужила какая-нибудь подагра, но только, вычленив Дащана из всех прочих помилованных, генерал-майор вновь передал его во власть послушного военного суда, живенько вынесшего нужный приговор – повесить. Решение это вызвало ропот не только среди казахов, но и среди офицеров Сыр-Дарьинской линии. Однако напрасно хлопотал за Дащана Осмоловский – Данзас даже не удосужился принять этого далеко не последнего в крае человека. Напрасным был и отчаянный поступок самого Дащана, до конца боровшегося за свою жизнь, – решение принять православие.
Вот тут-то и появился Черняев, как раз к тому времени вернувшийся из Аму-Дарьинской экспедиции, куда ходил вместе с прославленным зачинателем местного судоходства и первым исследователем Арала, адмиралом Бутаковым. Несмотря на довольно близкие отношения с генералом, полковник пишет ему вызывающе и резко:
"Не одно сострадание заставляет меня говорить в пользу преступника, со всей семьёй своей добровольно отдавшегося на великодушие русских властей, но и убеждение, что казнь его несовместима с достоинством нашего правительства и поведёт к утрате доверия к нашим воззваниям, подобно тому, как утратилась уже всякая вера к нашим угрозам… Я потерял бы уважение к самому себе, если бы из одного опасения навлечь на себя неудовольствие начальника я отказался от законной попытки спасти жизнь подсудимому. Пробыв восемь месяцев в Севастополе с глазу на глаз со смертью, я понимаю цену жизни для человека и только Бога и честь ставлю выше её".
Но Данзас непримирим. Черняеву предлагается незамедлительно удалиться из края. А приговор без проволочек приводят в исполнение. Дащана повесили, так и не удостоив таинства крещения. Было ему всего 29 лет…
