Доктор филологических наук, профессор кафедры русской и мировой литературы КазНПУ им. Абая Виктор Бадиков заметил, что без романов Аймаутова «не набрала бы столько силы и правды» проза Ауэзова. «Чем интересен «Карткожа» интернациональному читателю? – говорил он на презентации книги. – Есть что-то сокровенно биографическое в судьбе этого персонажа, ведь и сам автор с детства тянулся к знаниям, по необходимости был и муллой, и начальным учителем для таких же, как он, кедеев. Ж.Аймаутов стал профессиональным учителем, работал главным редактором журнала «Абай», «Іазає тілі», вошел в ряд таких видных писателей, как М. Дулатов, Шакарим, А. Байтурсынов, А. Букейханов, т. е. перерос своего героя и как художник увидел участь, которая на переломе ХIX и ХХ веков постигла в сущности весь казахский народ в его жизненных мытарствах и невзгодах…»
Роман «Карткожа» был издан в 1926 году. В 1928 году вышел роман «Акбилек», а в 1931 году писатель был расстрелян. Вечером памяти Жусипбека Аймаутова, праздником книги стала презентация русского перевода романа «Карткожа», организованная генеральным директором ТОО «Intelli Group» Кенжехан Айдархановной Бибатыровой. В ней приняли участие не только писатели, издатели, журналисты, но и студенты театрально-художественной академии им. Жургенева, молодой консерваторский инструментальный дуэт «Сонара».
Привлекать сегодня общественное внимание к книге необходимо, – считает известный писатель, драматург, философ Шахимарден КУСАИНОВ. Ситуация же вокруг перевода и издания книг Жусипбека Аймаутова в целом отражает положение дел в современной казахстанской литературе. И потому разговор наш сразу перешел в русло общих писательских и общественных проблем.
Кому нужны тепличные овощи?
– После разрушения единого советского пространства новые государства замкнулись, посчитали себя самодостаточными. Время показало, что даже экономически это невозможно, – говорит Шахимарден. – И если деньги, как вода, их нельзя остановить, они перетекают через границы и возвращаются, то книги – это не деньги, они никуда не текут. Их никто не ищет – ни в Европе, ни в Китае. И тем необходимее вводить в мировой культурный процесс по-настоящему яркие произведения казахской литературы. Но то, что происходит в нашей литературе – это печальное явление. В стране, где пишут 2000 человек, из которых 800 членов Союза писателей, они замкнулись в своем внутреннем мирке, создали для себя тепличную обстановку.
– Что же хорошего быть широко известным писателем в узком кругу?
– Не скажи. Очень приятно стать аксакалом в литературе или, скажем, гением. Ведь другие гении остались за пределами казахской литературы. И такое приятное ощущение, что я наиважнейший и наиболее глубокий писатель в мировом масштабе, а другой к этому уровню приближается, и тоже будет в свой черед наиважнейшим. И эту взаимную договоренность очень трудно разрушить, будь то в Казахстане, Узбекистане или Украине. Потому что людям, которые ее создали, она очень нравится. Это всемирный закон о первом парне на деревне. И когда кто-то пытается прорваться в замкнутый круг, возникает сквозняк, дискомфорт. Это касается не только имен современных писателей, но и гениальных имен ушедших классиков. Они тоже не нужны этому литературному сообществу.
– Но вроде бы все так радовались возвращению Байтурсынова, Жумабаева, Дулатова, Аймаутова…
– Байтурсынов выдающийся педагог, лингвист, теоретик литературы, и тому же писателю он не помеха. А Султанмахмуд Торайгыров помощнее будет Магжана Жумабаева. Он никогда не запрещался, но и в советское время особо не упоминался, его как бы в сторону отодвигали.
– Да как же? – я сама в «Жазушы» редактировала большую переводную книгу Торайгырова.
– Султанмахмуд очень скверно переведен на русский язык. Кстати, он автор стихотворения о Черном человеке, оно было написано несколькими годами раньше знаменитого Есенинского.
– Тема Черного человека достаточно распространенная в литературе…
– Но речь не о Султанмахмуде, хотя его нужно заново переводить. Речь идет о том, что если деньги нужны всем, то книги такой всеобщей потребности не имеют.
Понимая эту ситуацию, можно было довольствоваться тем, что идут мои пьесы в академическом Ауэзовском театре, и говорить: да, я классик казахской драматургии. Но за границами казахской театральной аудитории сразу возникает вопрос: а классик ли я? А если еще понимать, в каком гигантском провале находится наш театр, то необходимость снова выстраивать культурные связи просто вопиет о себе. И выстраивать их уже чисто количественно или ориентируясь на новые имена невозможно. Потому что, когда разрушено старое, его рваными нитями не затянешь. Здесь надо шить заново. Ну не будут воспринимать за явление нашего среднего прозаика или поэта ни в Москве, ни в Лондоне, ни в Пекине! Мировое культурное сообщество возможно заинтересовать только очень сильными именами, незаурядными явлениями…
– Подобными Аймаутову? И потому ты взялся переводить его?
– Я не высчитывал, что именно этот автор является лучшим. В этом отношении хорошо, что не было плана, не было оглядки на гонорар. Самое лучшее состояние для работы, когда ты просыпаешься и знаешь: ты должен эту работу сделать. Потому что она тебе нравится. В самые ужасные периоды безденежья, когда не издавались книги, не ставились спектакли, не принимались киносценарии, потому что не было вообще кино, в тот период я выбрал самую ненужную никому работу. Я говорю о переводе и толковании хикметов хаджи Ахмеда Ясави. Когда ты понимаешь, что тебе никто не скажет спасибо, что ты не добьешься никакого общественного резонанса, что твоя работа никому не нужна, ты с ней живешь, как со своей бедой. Это состояние позволяет работать спокойно. И я работал.
– Но ведь и продолжаешь работать?
– И продолжаю. Потому что хикметы – это часть моей кандидатской диссертации и будущая докторская.
– Но разве ты взялся за переводы не ради защиты?
– Нет, я даже не предполагал тогда защищаться. Это было лет 16 назад, на заре независимости.
– Но, может быть, было религиозное побуждение, увлечение суфизмом?
– Нет, и не религиозное. Я же говорю, когда человек остается один, всеми брошен, например, в камере, у него есть два выхода. Или биться головой о стены, кричать и впадать в жуткое отчаяние. Или, как в буддизме или суфизме, сосредоточиться на себе, своем внутреннем мире, заниматься собой. Тогда внешний мир просто исчезает, и не надо кричать, что вот я, вы про меня забыли. Наверное, я инстинктивно почувствовал, что хаджа Ахмед позволит мне сосредоточиться на себе. Такое сосредоточение приносит если не счастье, то огромное удовлетворение. У тебя есть свой самодостаточный мир. Именно самодостаточный. Но когда уже хикметы приняли форму и потребовали выхода, вот тогда главный редактор журнала «Простор» Валерий Михайлов заинтересовался ими, их стали публиковать. Они отделились от меня, я стал ожидать реакции – как там принимают все это? И тогда возникло новое желание вернуться к себе. Я стал оглядываться, искать такую вещь, которая никому не нужна. И обнаружил, что существует писатель, произведения которого есть в программах школ, гуманитарных факультетов институтов и университетов, и в то же время эти произведения «Акбилек» и «Карткожа» на русском языке не существуют.
– Абсурд!
– Это классический пример. Уже в наше время казахские писатели, литературоведы договорились до того, что роман «Акбилек» – это вещь не законченная, репрессированный писатель не смог ее завершить. Не понимая, что это вещь абсолютно новаторская, в жанре модерна, который предполагает разностилевое написание текста. Предполагает множество литературных приемов, создает внутреннюю полифонию, многоголосицу, которую социалистический реализм отрицал. С этой точки зрения «Акбилек» – произведение неправильное, а значит, не может служить правильным образцом. Я стал переводить роман. И снова большое спасибо журналу «Простор», который его опубликовал. И более того, заказал перевод второго романа – «Карткожа» который я уже переводил с другим ощущением – не от собственного желания, а как профессиональный переводчик. Думаю, я с этой задачей справился.
Казахский двойник Сартра
– Но по сути это твой первый опыт перевода на русский язык с казахского. Ведь хикметы переводятся с арабского?
– Они написаны на тюрки, из которого вышел казахский язык, но арабской письменностью. Здесь надо сказать, что народам бывшей российской, советской империи в литературном плане просто повезло. Мы жили в русском пространстве или близко к нему. А русская переводческая школа, начиная с Пушкина и завершая Арсением Тарковским, абсолютно потрясающая. Такой переводческой школы нет нигде в мире. Можно говорить о переводах на английский язык. Но английская переводческая школа более колониальная. Она всегда интересовалась произведениями, которые имеют пользу – по политическим мотивам, по цивилизационным, чтобы проникать дальше на Восток. При этом они четко знали по Киплингу – Восток есть Восток, а Запад есть Запад.
– И вместе им не сойтись?
– Скажем, их интересовал всегда регион Персии, Индии, и они занимались переводами с персидского, арабского. Но Казахстан, как часть Центральной Азии, не находился в сфере их интересов. И такую школу, как Ясави на фоне заинтересованностью Джала ад-Дином Руми, они не замечали. Англичане перевели Коран сразу очень хорошо и точно, потому что им надо было знать, что такое ислам, что такое арабская цивилизация. А Пушкин обратился к Корану исключительно из внутреннего побуждения. Это не был заказ, это чистая поэзия. Русская переводческая школа строилась на принципах чистой литературы. И быть изложенным, переведенным на русский язык – это, по сути, войти в мировое культурное пространство, что является до сих пор очень важным моментом нашей идентификации. Можно, конечно, просидеть в своей теплице такой толстенькой капусткой, защищенной от всех ветров, но жизнь кончится – и все, ты исчезнешь, будто тебя и не было.
Вообще удивительная вещь человеческая память. Мои студенты в жургеневской академии, где я веду курс в мастерской драматургии на казахском языке, когда я спрашиваю, кого они читают и почитают в казахской литературе, не называют имен лауреатов, имен, присутствующих в названиях улиц. А такой поэт, как Нажиметден является для них кумиром. Человек, с которым лауреаты брезговали здороваться на улице, обходили стороной. И как бы ни старались сегодня обойти стороной Аймаутова, он уже стал со своими романами фактом русскоговорящего мира. А войти в русское культурное пространство – значит, войти в мировое культурное пространство. Поскольку я окончил Литературный институт в Москве и получил очень хорошее образование и в области перевода, думаю, это позволило мне создать приемлемый перевод.
– Хорошая переводческая школа как бы предполагает переводы с языка на язык. Но ведь и Арсений Александрович Тарковский переводил восточных поэтов по подстрочникам.
– Подстрочник – это изобретение советской многонациональной литературы, ее переводческого вала. Это и сегодня еще наша болезнь. Вот сейчас переводится роман «Путь Абая» Анатолием Кимом, которого я очень уважаю, это блестящий прозаик. Я думаю, что это будет адекватный перевод, но он делается с подстрочника. А есть некоторые вещи, которые нужно читать самому. Ведь человек, готовивший подстрочник, уже просеял роман через сито своего восприятия. А там есть какие-то нюансы, есть какой-то смысл, заложенный между строчек, между слов – есть дух. И потому дагестанские поэты в блестящих переводах Тарковского – это уже не дагестанские поэты. Это Тарковский. Боюсь, и «Абай жолы» в новом переводе будет не совсем Ауэзов, а еще и Анатолий Ким.
– То есть переводчик должен умереть в авторе. Ну а как же соответствие таланта?
– Мой маленький опыт в переводческом деле убеждает, что переводчик не обязательно по таланту должен быть сопоставим с автором. Перевод «Корана» Крачковским стал академическим. Но Крачковский не пророк, он русский арабист, который прекрасно знал и чувствовал язык. Пойми, средний переводчик из среднего писателя не сделает выдающегося, ну никак не сделает. Тут нужен Тарковский. А вот средний переводчик вполне способен перевести гениальное произведение выдающегося автора. На мой взгляд, художественный перевод – это копия произведения. Ведь копируют живопись, и хороший копиист в состоянии сделать неотличимую копию гениального произведения. Даже специалисты ловятся. Ему не надо его улучшать. Ему надо следовать оригиналу. И еще я понял, что в литературе есть двойники, созвучные по стилистике писатели. Мне долго не давался «Акбилек», пока я в поисках русского аналога казахскому слову не нашел у Лескова такое же понятие, как у Аймаутова: кобыла ноздрями опрыхивает жеребенка. Я стал читать Лескова и понял, как они созвучны. Тот же ритм, пластика. То сухой информативный ряд, то вдруг целый период, расцвеченный метафорами, образами…
– Лесков глубоко национальный писатель с богатейшим русским языком. Значит, это не досужие выдумки, что Жароков – казахский Маяковский, а Мукагали – Есенин?
– Мукагали скорее Рубцов – и по поэтике, и по образу жизни. А Майлин по стилю – Чехов. И когда я это нашел, мне стало легко переводить.
– Знаешь, мне об этом говорил Анатолий Андреевич Ким, как он, чтобы набраться эпического дыхания, читает «Войну и мир» Толстого, переводя «Путь Абая». Скажи, а ты о Киме говоришь не к тому ли, что обидно казахам, что не нашлось казахского двуязычного писателя, который сел бы за «Путь Абая»?
– Ауэзов называл Аймаутова своим учителем. И по большому счету после «Акбилека» почему бы не сесть за «Абая»? Только не надо об этом писать.
– Почему не писать? Ведь и Мурат Мухтарович Ауэзов говорит, что роман ждет своего перевода с языка на язык. Так что копи силы! Но вот ты перевел «Акбилек», «Карткожу», и как нашлись издатели, коли это не был заказ?
– Честно говоря, после публикации в «Просторе» я думал, что издательства Министерства образования, университетские издательства заинтересуются переводами. Это же часть государственной учебной программы, но прошло два года – и ничего. Позвонили частные издательства – «Раритет», «Intelli book».
– И они заплатили гонорар?
– Чисто символический. Но главное книга вышла. Ведь что важно для национального переводчика – у него обязательно должно быть желание прославить свою нацию. Если этого нет, а есть только жажда заработать – не получится. Ты должен вместе с автором пережить, прожить эту вещь, эту жизнь. А с Аймаутовым вообще судьба обошлась странно. Но это всегда так. Нобелевскую премию и сегодня получает не тот, кто гениален, а кто пропиарен. Нужно не только в нужном месте опубликоваться, нужно в определенном месте родиться. Я считаю, есть два основателя модерна в мире – Сартр и Аймаутов. Но один жил в центре Европы в Париже, говорил на пяти языках, а другой здесь, в закрытом тоталитарном обществе, печатался в казахских журналах. У кого больше шансов быть услышанным, замеченным?
– Но поиски в формотворчестве начала века известны, они дали миру русский модерн в живописи…
– Живопись не надо переводить на другие языки. И все знают французский модерн, но не Аймаутова. То же произошло и с театром абсурда. И до Ионеску писали в этом стиле произведения. Но, я уверен, в литературе ничего не исчезает, все со временем возвращается. Через русский язык Аймаутов дойдет и до западных читателей. Это фактор времени.
Болезнь провинциализма
– Шахимарден, я знаю, с каким успехом идет на сцене Ауэзовского театра твоя пьеса «Томирис», выдвигавшаяся в свое время на Государственную премию республики. Что-нибудь новое для театра создано?
– Я закончил и передал в театр пьесу, как бы завершающую историческую трилогию. «Томирис» – это период скифов. «Казахи» – период становления казахской государственности, где главным героем выведен первый казахский хан. И третья о 18 веке называется «Судьи». В ней фигурируют Толе би, Казыбек би, Айтеке би. Думаю, она очень актуальна. Как известно, в казахском народе есть 12 родов, которые считаются казахами, но сами они себя таковыми не считают. Как род кожа. Или малоизвестный род курама. И вот возникает конфликт с малочисленным родом, который не считают казахами, но они хотят жить среди казахов. Конфликт начинается с бытовой ссоры. Пролилась капелька крови, а потом кровь начинает литься рекой. Народ требует этот род изгнать, и троим судьям предстоит разрешить конфликт.
– Ты считаешь эту проблему актуальной, потому что казахи сейчас так же хотят изгнать из своей среды не казахов?
– Это актуально во всем мире. Мир уходит от полиэтнических государств. Это проблема Косова. Франкоговорящих бельгийцев. Это стремление к моноэтническому государству, которое имеет под собой экономическую основу. Любая националистическая борьба – это борьба за землю, за ресурсы. Как правило, она начинается на периферии, в пригородах вроде Маловодного или небольших городах, где русские теснят с базаров кавказцев.
– И как решают эту проблему твои бии?
– Хитро решают. Ведь если изгонять неказахский род, то надо начинать с торе, с чингизидов, представляющих правящую верхушку. А этого народ допустить не хочет.
– Мудр народ. Шахимарден, ты сказал, что казахский театр, для которого ты работаешь, переживает упадок, а русский театр? Мы слышим о нем хорошие отзывы с российских фестивалей.
– Русский театр Казахстана привык ощущать себя в едином культурном поле. Но наш русский театр по сравнению с московскими – это провинция. Причем глухая провинция. Проблема заключается в том, что русский театр тоже превращается в театр овощей, которые построили себе теплицу. Вместо того, чтобы искать свое лицо, он повторяет зады. Мне кажется, русский театр в Казахстане остался советским. Сюда не пришел европейский театр. Вот в Москву он пришел.
– Но Булат Атабаев, вернувшийся из Германии, с какого-то фестивального жюри, сказал мне, что ему пришлось присутствовать на похоронах европейского театра. Это театр не для зрителя, его интересуют лишь собственные сублимации.
– Ты говоришь, Люба, о фестивальном театре, где подаются самые авангардные вещи. Я был на таком фестивале в Будапеште или Бухаресте. Но в любом культурном явлении, если это не фольклорное явление, обязательно должен в каком-то проценте присутствовать авангард, если движения нет, все начинает покрываться тиной. Развития не происходит. В Европе мощнейший театр. У нас если авангардный спектакль, то надо кал на сцене есть. А где-нибудь в Тулузе или Кракове есть театры, где никто испражнениями на сцене не занимается, но авангардный процесс происходит.
– У нас как авангардная отмечена постановка «Танго» Мрожека Игорем Пискуновым, тепло принятая на фестивале «Балтийский дом» в Питере.
– Пискунов, конечно, человек ищущий, но и ему надо развиваться. А остальные просто на пенсии. Есть спектакли, которые собирают зрителей, есть дотации государства – и не надо никаких движений! А что касается репертуара русских театров, то есть такое мнение, особенно у казахских драматургов, что наши пьесы не берут по национальному признаку. Нет! Русский театр Казахстана пренебрегает нашими авторами не по национальному признаку. Провинциал рядом живущего человека всегда будет считать провинциалом. Пример недалеко лежит. У Николая Веревочкина есть замечательная пьеса, которая стала лауреатом конкурса фонда Сороса лет десять назад. Она была опубликована. Но его родной город Петропавловск с театральными традициями даже в сторону Николая Веревочкина не взглянул. Вот вам русский автор Казахстана. Он не нужен. А зачем? Во-первых, нужно будет раскручивать Веревочкина, во-вторых, нужно будет убеждать, что Веревочкин не провинциал. Убежденность в том, что у нас никто ничего не может написать, настолько сидит в мозгах, что выбить невозможно.
– Но она сидит в мозгах наших читателей, наших зрителей еще с тех времен, когда что-то стоящее всегда было в Москве. Поэтому здесь сегодня всем стал нужен казахстанец Лукьяненко, которого раскрутила Москва. Хотя открыл его тот же «Простор».
– Я же говорю: когда удобно в теплице, то зачем двигаться в чью-то сторону, рисковать? Все растет, все цветет, все поливается…
– Давай говорить о Веревочкине дальше. Вот вышли твои переводы. Хорошо, что статью издательство заказало Виктору Бадикову, и он сделал профессиональный анализ. Все мы знаем: Веревочник получил Русскую премию. А кто написал?
– В данном случае мне надо было это сделать. Но там докторская, там эти переводы. Но это отговорки. Мы, литературные деятели, сами продолжаем относиться друг к другу как к провинциалам. Не уважаем друг друга. Это сидит очень прочно. Место уважения занимает приятное равнодушие. Главное, чтобы человек не создавал волну. А мы хорошо устроились, и никому ничего не надо. Это неуважение к чужому успеху. А может даже некомпетентность.
– А первый твой большой успех сценариста фильма «Балкон» режиссера Салыкова в советское время был иного качества?
– Настоящий успех я почувствовал после пьесы Томирис. Томирис – это культовый спектакль, который не сходит со сцены уже шесть-семь сезонов. Когда 800 человек в зале живут жизнью твоих героев – это очень сильное ощущение. Но я считаю, что по-настоящему мой успех – это роман «Скрытый хан» о Чокане. Это настоящее серьезное произведение. «Скрытый хан», «Томирис», «Балкон», если закончу докторскую и выпущу монографию о хикметах Ясави, думаю, что в этих четырех областях я что-то сделал.
– А как же предмет нашей беседы – переводы романов Аймаутова «Акбилек» и «Карткожа»?
– Это Аймаутов, это не я.
