Как я выиграл ведро водки, а потом влюбился и откосил от армии

Это был сговор. Родитель мой лично притаранил из военкомата повестку на медкомиссию и стоял над душой, пока я в ней не расписался. Потом аккуратно оторвал корешок и удовлетворенно сказал: всё, завтра с утра лично отнесу твой автограф в комиссариат. Попробуй, не явись на осмотр – загремишь за уклонение. А из-за его крутого, как рога у горного тура, плеча ехидно улыбалась МВ – в миру Марья Васильевна. Молодая супруга моего коварного предка и маменька младшего братишки Глебушки, упитанного Мальчиша-Плохиша, любителя ябедничать и жрать конфеты, которых мне в моём детстве катастрофически не хватало.

Что нашептали в офицерское дупло

За окном вовсю свирепствовала весна, а я попал в западню. Мои надежды на то, что меня не возьмут на действительную по зрению, рухнули. Хоть я и не носил никогда очков - какие могут быть очки на ринге, - но был твёрдо уверен, что имеющиеся минус четыре на каждый глаз - вполне достаточное основание для того, чтобы не впрягаться в солдатскую лямку. Да так оно и было. До недавнего приказа главковерха о призыве. Говорят, в стране случились недоборы из-за разных умников-уклонистов и студентов вузов с военными кафедрами. Так что пришло время грести и очкариков. Тех, у которых в линзах – сто процентов.

Какой процент в окулярах у меня, я точно не знал, но смутно догадывался, что, скорее всего, катит под сотню.

Конечно, МВ запросто могла бы отмазать меня от воинской повинности насовсем. Или хотя бы выхлопотать отсрочку до осени. Чтобы дать мне время поступить в какой-нибудь вуз с кафедрой для дезертиров. Она, как-никак, главный врач центральной стоматологической поликлиники, а зубы, как известно, болят у всех. И ведь как сподручно, втыкая сверло бормашины в какое-нибудь высокопоставленное офицерское дупло, так, между делом, полюбопытствовать: а нельзя ли, мол, поспособствовать, чтобы моего родственника не брали в армию? А?

"Апельсины из Марокко" вперемешку с анашой

Но подозреваю, что маменька моего младшего братишки использовала этот беспроигрышный шанс – похлопотать за пасынка – противоположным, так сказать, образом. Не случайно мой любимый тренер Марсель Иванович Князькин, который непонятно с какого рожна связывал с таким обормотом, как я, какие-то свои, тренерские надежды, потерпел фиаско, попытавшись выхлопотать мне отсрочку для поступления на спортфак пединститута.

"Где ты этим вербовщикам дорогу перебежал? – спросил он меня. – Только я назвал твою фамилию, как со мной никто даже разговаривать не стал. Дескать, этот хлопец пойдёт на службу, даже если у него имеется застарелый геморрой, прободная язва или реальный шанс выиграть Олимпиаду в супертяжёлом весе. Так велел военком.

Впрочем, я вполне понимал свою стоматологическую родственницу. Мои постоянные приводы в милицию из-за драк с уличным контингентом, длительные и скандальные загулы с весёлыми девочками и горячительными напитками, а также косяк с анашой, найденный как-то отцом в виде оригинальной закладки в "Апельсинах из Марокко" Василия Аксёнова могли вывести из себя кого угодно. Я позорил респектабельную семью главврачихи и мог дурно повлиять на её любимого отпрыска. Да, я её понимал, как и отца. Но от этого не было легче…

Впрочем, можно бы и сходить в армию. Тем более, что Марселич – так коротко озвучивали мы меж собой противоестественный мезальянс французского имени и вахлацкого отчества нашего тренера – клятвенно обещал мне, что любой ценой пристроит меня в спортроту. Поблизости от родного Грозного, в Ростове-на-Дону.

Королева спального микрорайона

Но – Наташка! И ведро водки! Я просто не мог нынче идти в солдаты…

Она была королевой. На нашей улице вся местная босота сохла по ней. Но никто не мог похвалиться тем, что знал о ней что-нибудь, кроме её имени, адреса, по которому она жила, да ещё, может быть, того, где училась эта неприступная богиня – иняз пединститута. Она не желала общаться с местным контингентом и, похоже, тихо и гордо презирала всех парней нашего спального микрорайона.

Но была весна, кипела кровь. И я, несчастный, по пьянке, с присущим мне самомнением поспорил со своим полубандитским окружением, что соблазню эту чистую голубицу. В качестве приза тому, кто выиграет это пари, пацаны определили ведро "Московской очищенной". А времени мне отвели – шесть месяцев. Неслыханный срок, но ведь и объект был, по мнению моих оппонентов, как, впрочем, и, по моему собственному, вполне безнадёжен для всех наших стандартных и тошнотных приёмов девичьего охмурёжа.

О том, что влез в это гнусное дело, я пожалел уже на следующий день. Но честь превыше всего, и я принялся пластаться перед Натали так, как ни перед кем прежде.

Любовь не хочет слышать "нет"

И это был просто кошмар. Три месяца я, кто обычно знакомился с любой барышней в течение нескольких минут, а уже к вечеру нахально пасся у неё под платьем, бился вокруг этого неприступного объекта, безнадёжно пытаясь назначить ей хотя бы одно свидание.

Я стерёг её около института, выпасал на автобусных остановках, уныло торчал под дверями её дома – короче, отравлял ей жизнь всеми доступными мне способами. И эта милая особа терпеливо выслушивала мои с каждым днем всё более высокопарные разглагольствования о неразделённой любви и муках израненного сердца (всю эту околесицу я предварительно репетировал дома перед зеркалом), снисходительно улыбалась наиболее цветистым пассажам и загадочно мерцала нестерпимо синими глазами сквозь кружево ресниц. Но всякий раз, как я переходил к конкретным предложениям по поводу углубления и развития наших отношений, принцесса твердо и однозначно отвечала "нет". Причём этой странной особе, похоже, даже в голову не приходила вполне логичная в этой ситуации мысль: "кинуть" меня или, выражаясь тогдашней молодёжной терминологией, "повесить мне чайник". То есть снизойти к моим настойчивым просьбам и пообещать прийти на свидание, а самой не явиться. И таким образом попытаться избавиться от назойливого воздыхателя. Она просто качала хорошенькой и умной (в вузе она училась на "отлично") головкой и пожимала изящными плечиками: нет, это невозможно. Просто совсем невозможно.

Хмырь из приличной семьи

"Но почему?!" – картинно заламывал я руки. И однажды эта честная и прямая, как наша светлая дорога в коммунизм, девчонка ответила на этот мой вопрос, очень серьёзно и даже с большой долей сочувствия в голосе. Ну, потому, что она, дескать, любит. Своего бывшего одноклассника Борьку Кузнецова.

Я наслышан был об этом хмыре из приличной семьи. Он нынче учился на спортфаке того же "педа", что и Наташка, и в 16 лет уже выполнил норматив мастера спорта по прыжкам в воду с трамплина. А кроме того, он, гад, пел и играл на гитаре. Я же с моими пьянками и гульками застрял тогда в перворазрядниках. А если вдруг принимался петь, все окружающие сразу начинали совать мне в руки мелочь: мол, только заткнись, пожалуйста. Единственное, что я мог противопоставить сопернику – это моё цветистое красноречие и беспримерную наглость…

Правда, я выловил эту выдающуюся личность у подъезда его дома, и устроил ему бой быков. Надо сказать, это было непросто. Паренёк оказался не робкого десятка и физически даже покрепче меня, хотя я в те времена, несмотря на все свои загулы, был в отличной форме. Лишь опыт поединков на ринге да навыки частых уличных боёв позволили мне уложить этого хлопца. Да и то лишь на шестой минуте неприлично затянувшегося раунда.

Хуже всего то, что мордобоем я лишь усугубил ситуацию. Борика стали любить ещё больше, а меня игнорировать ещё сильнее. Хорошо ещё, что мой оппонент оказался настоящим "мужиком" и скрыл от любимой, откуда у него такие симпатичные фингалы под обоими глазами и неизящная деформация его греческого носа.

В общем, прошла уже половина срока, а мне совсем нечего было предъявить уличной ревизионной комиссии. Мне не удалось даже уболтать упрямую девицу хотя бы раз сходить со мною в киношку.

"По смешному я сердцем влип…"

Моя честь была под угрозой. Да и ведро водки выставлять пацанам было не на что. А кроме того, я, кажется, в итоге по-настоящему втрескался в несгибаемый предмет нашего бесчестного пари. Тренер всё же отмазал меня от весеннего призыва – до осени, чтобы дать мне время поступить на спортфак. Но мне всё, кроме Натали, было пофигу. И в августе я приступил к планомерной осаде неприступной крепости. Благо Боря убыл на месяц на спортивные сборы перед чемпионатом России по этим его прыжкам в сторону, а я только что вернулся с блестящей победой с чемпионата южной зоны РФ в первом среднем весе, и времени у меня было достаточно.

Рассказывать обо всех перипетиях этой военной кампании нет смысла. Просто по ночам я обносил все сады в округе и сваливал гору украденных цветов в Наташкином подъезде у самой двери её квартиры. Так что по утрам ей приходилось шагать из распахнутых дверей прямо в море роз, хризантем, гладиолусов и чёрт знает каких ещё даров уходящего лета и наступающей осени. А сверху я пристраивал конверт со стихами, которые каждый день с усердием, достойным лучшего применения, кропал в предрассветной или ночной тиши для дамы своего непутёвого сердца. Сначала технология сочинения любовной лирики была достаточно проста: я выдёргивал одну или две понравившиеся строчки какого-нибудь автора из поэтического сборника "Молодые голоса Сибири" (других стихов под рукой просто не было), а затем сплетал вокруг них кружево собственных образов и рифм. Получалось весьма неплохо. Но далее я докатился до того, что стал уже сам целиком ваять стихи о своей любви. Не берусь судить о качестве этих виршей, но… Женщины! Боря в итоге получил отставку, о чём был извещён письмом от этой беспредельно честной девочки, а я занял вакантное место.

"Это омут, ах, это омут, бабье лето, бабье лето…"

Доконал же я Наташку тем, что совершил невозможное: через свою влиятельную мачеху достал два билета на концерт Олега Лундстрема, знаменитого в то время в стране главаря отечественного джаз-банда, всего на три дня посетившего наш город с гастролями.

Боже, как мы безумствовали этим незабвенным бабьим летом. Хорошая девочка из приличной семьи слетела вдруг с катушек и пошла вразнос. Она пила со мной из горла омерзительный портвейн, ночами таскалась по пустынным паркам и скверам, взахлеб целовалась со мной на лавочках… А однажды два часа распиливала наручник на моей руке стянутой из дому у папы-полковника ножовкой после того, как я вместе с браслетом сбежал от ментов, задержавших меня за очередную уличную драку.

Но до точки, за которую я мог получить целое ведро водки, мы ещё не дошли. Разные мешали тому обстоятельства. А главное, почему-то медлил и рефлексировал я.

В то же время срок подходил к концу, а тут ещё и повестка на призывную медкомиссию.

И я поступил, как последний гад. Насвистел этому несчастному ребёнку (она всегда казалась мне совсем маленькой девочкой, хоть и была на год старше), что меня гребут на службу в Сибирь (сыграл тут, наверное, свою роль случайно попавший мне в руки поэтический сборник), и мы имеем реальный шанс очень долго не свидеться. Она вздохнула, сверкнула своей синевой, и всё устроила. Сама подведя меня к этому окончательному шагу, от которого я воздерживался изо всех сил.

А наутро я понял, что люблю её. И что плевать мне на своих циничных уличных дружков, ведро водки и все армии в мире.

На медкомиссию я пошёл в очках с толстенными линзами, что выпросил на время у одного "букваря" из соседнего дома, через которые, конечно же, ни хрена не видел. Доктора дружно ржали, когда я здоровался с холодильником в актовом зале моей бывшей школы, где проходил медосмотр, пытался, вроде как сослепу, ухватиться за носик хорошенькой медсестры, когда мне протягивали мою медкарту, валился в обморок при замерах давления и горячо рассказывал, как пучит меня по ночам.

Клоунада была, конечно, бесполезной. И меня загребли. Правда, как и обещал Марселич, в ростовскую спортроту. Наташка рыдала у меня на плече, и, пусть не сказала ни слова, я знал, что она будет ждать меня хоть всю жизнь. Пацанам на прощанье я выставил ведро водки, сказав, что у меня с нею ничего не вышло.

А в Ростове я встретил одного ушлого хлопца, тоже боксёра, из Ставрополя. Который быстро понял, как я рвусь на гражданку, и научил меня, как закосить от службы. Для этого понадобилось, правда, сделать то, что мне было совсем не по нутру: симулировать тяжелый нокаут на первенстве дивизии. Но ради своей принцессы я был готов на всё.

"В Красной армии штыки, чай, найдутся…"

Два месяца с моим новым приятелем, симулянтом из Ставрополя, я провалялся в госпитале, где врачи изо всех сил пытались сбить у меня давление, как бы подскочившее в итоге нокаута на ринге. Но ничего не смогли поделать: хорошая физическая подготовка позволяла мне запросто, совершенно незаметным напряжением мышц брюшного пресса и бедер, давить до 200 на 120. И весной меня комиссовали. Забавно, что ставропольского хлопца, помогшего мне откосить, военные доктора таки "вылечили" и оставили служить дальше.

А я уже на следующий день был дома и примчался к Наташке. Но, увы, было поздно. Один из моих уличных дружков, большой по натуре правдоискатель и зануда, не поверивший моему поражению в известном пари, решил выяснить истину лично у неё. И представляете, что ему сказала эта бесстрашная девчонка? Вы проиграли, выдала она, и должны теперь ему (то есть мне. – Авт.), не одно, а два ведра "Московской".

Увы, это была самая грустная и печальная весна в моей жизни. И я до сих пор не люблю это время года. Зато обожаю свою дочь. Которую зовут Наташкой.