Новый ректор Нархоза Эндрю Вахтель планирует превратить главный корпус вуза в подобие лайнера и полностью поменять его программу образования. Прежде он возглавлял Американский университет в Центральной Азии, расположенный в Бишкеке, а теперь переехал в Алматы, чтобы применить свой опыт здесь. Специалист по славянским языкам и литературе, доцент Стэнфордского университета и профессор университета Northwestern рассказал Informburo.kz, почему он считает, что Министерство образования зачастую мешает развитию вузов, а также почему Путин, по его мнению, похож на героя повести Достоевского.

– Прежде вы работали в Американском университете в Центральной Азии. Вам пришлось покинуть Бишкек, чтобы приехать в Казахстан. Скажите, как принималось это решение, было ли это просто с учётом того, что вы очень много сделали там?

– В принципе, для меня это было не до такой степени сложно, потому что мы дошли до определённого этапа, и я понял: то, что я мог сделать там, я уже сделал. Всегда есть опасение, что ты уходишь, а люди будут портить то, что ты сделал. Но так жить невозможно. Это как писатель, который пишет пьесу и потом, когда режиссёр ставит, говорит: я не так хотел. Но, извините, ты отдал эту пьесу в театр и уже потерял контроль. То есть это уже не только твоя пьеса. Ребёнок уже стоит – пусть ходит. Ну и, в принципе, менять людей, которые что-то ведут, время от времени надо. Любой человек, если долго сидит на месте, начинает себя повторять, он просто не видит новых возможностей. А когда ты приходишь на новое место, ты заново можешь пересмотреть всё. И это очень полезно для любой организации.

"Легче работать, наверное, в Гане"

– В чём вы видите основные различия между системой образования там, в Бишкеке, и тем, что у нас происходит?

– Я думаю, что в системе нет огромной разницы. То есть, в принципе, обе страны живут в постсоветском пространстве, и то наследство Советского Союза, которое характерно для Кыргызстана, характерно и для Казахстана. Поскольку казахстанское государство гораздо более крепкое, чем киргизское, контроль с его стороны немножко сильнее, кажется, в Казахстане, потому что в Кыргызстане они просто сложили руки и понимают, что не в состоянии это контролировать. И хотя официально они до сих пор контролируют, на самом деле они очень часто смотрят сквозь пальцы, и ты можешь делать то, что ты хочешь. А здесь меньше смотрят сквозь пальцы, и это на самом деле хуже.

Я считаю, что контроль Министерства образования – это очень устаревший подход к образованию, и он не помогает. Но самая главная проблема и здесь, и там, и в России, и везде, – то, что у людей есть твёрдое понимание, что является хорошим вузом, и это примерно МГУ 1985 года. И когда ты говоришь: "Я хочу, чтобы у нас был действительно хороший вуз", – они говорят: да-да-да, мы тоже этого хотим, мы знаем точно, как это выглядит. И когда ты стараешься им объяснить, что даже если в 1985 году МГУ был хорошим вузом (у меня есть свои сомнения на этот счёт), просто пересоздать тот же МГУ через 30 лет сейчас – это, конечно, совершенно невозможно, потому что если он был хорош, он был хорош для своего места и времени, а теперь совсем другие задачи. А просто сказать: да, мы знаем, как выглядит хороший вуз, – это очень большая проблема.

Легче работать, наверное, в Гане, где, когда ты говоришь "мы должны создать хороший вуз", у них нет такой картины в голове, и ты можешь что-то на самом деле создать. Здесь эти старые воспоминания Золотого века, которые очень мешают всем жить.

– Ну, у нас принято апеллировать к советской системе образования и говорить, что тогда было прекрасно, а сейчас…

– Может быть, это было прекрасно, когда для страны считалось важным: если ты хочешь стать специалистом по экономике то, по идее, получишь один и тот же курс от Владивостока до Калининграда. Для страны, где считали, что знают, что им нужно от экономиста, и тебя могли взять из Владивостока и отправить на работу в Воронеж, это было полезно. Они точно знали: неважно, откуда они тебя возьмут, ты будешь знать определённые вещи, и ты будешь знать их точно так же, как все остальные люди их знают. Но в Советском Союзе было такое понятие, что общество очень медленно меняется, то есть самая большая прелесть Советского Союза была, что завтра будет похоже на сегодня. Может быть, это было не идеально, но было такое понятие, что всё стабильно.

Мир сейчас нестабильный, он очень динамичный, и сказать, что экономист в Алматы должен получить тот же самый курс образования, как экономист во Владивостоке или в Бишкеке, или в Актау, это совершенно глупо. Мы должны очень быстро реагировать на новые возможности, на новые требования, и ждать, пока Министерство образования удосужится изменить свою программу, мы не можем. И поэтому их контроль очень сильно мешает: гораздо важнее, чтобы система была динамичная, чтобы они могли создать тех людей, которые нужны и будут нужны.

Если мы все делаем одно и то же, если это ошибка, эта ошибка распространяется на всю страну, а если система динамичная, и каждый делает по-своему, тогда моя ошибка – это моя ошибка. Но мой сосед эту ошибку не делал – по крайней мере, кто-то был подготовлен и знает то, что он должен знать, и умеет делать то, что он умеет. А если Министерство образования считает, что они абсолютно точно знают, что будет нужно через десять лет, они очень сильно ошибаются, это очевидно. И поэтому говоря мне, как я должен готовить студентов, они просто всех заставляют делать одну и ту же ошибку.

Например, если вы читаете про бананы, то вы знаете, что говорят: съедобные бананы скоро исчезнут. Потому что есть только один тип банана, который экспортируют по всему миру, и сейчас есть какой-то вирус, который убивает эти растения, и мы не знаем, что делать с этим. Если бы было 25 сортов банана, тогда один сорт умер бы, а 24 жили бы. А поскольку есть монокультура, они все умрут. И вообще, не будет никаких бананов – коммерческих не будет. То же самое с образованием. Если есть только монокультура, если министерство контролирует это образование, и есть ошибка, – всё, мы все умерли. Это очень опасно.

– То есть вы будете стремиться к большей независимости от политики министерства?

– Я считаю, что все должны к этому стремиться, потому что мы все должны признать, что не знаем, что будет через пять лет. Если смотреть на список из десяти самых желаемых профессий сейчас, то 5-6 из них не существовали десять лет назад. Как десять лет назад университет мог готовить арт-дизайнеров? Их просто не было. А это самая сейчас желаемая профессия. Это смешно, если сегодня министерство говорит: вы должны обязательно готовить арт-дизайнеров, но через 10 лет будет что-то другое, а все университеты перешли на это, и это исчезло.

То есть министерство реагирует всегда на старое, на то, что сейчас есть. А мир так быстро меняется, что мы не можем так делать. Мы должны давать возможность динамично развиваться.

Ещё аргумент: сегодня любят хулить Америку, я тоже люблю, но все согласны, что самая лучшая система высшего образования в Америке, с этим никто не спорит, по всем рейтингам. И Америка – это единственная страна, где нет министерства образования. То есть каждый университет создаёт свою программу, из-за этого они гораздо более динамичны, и из-за этого никто не спорит, что они самые лучшие. В общем-то, это довольно очевидно.

– Будет ли этот опыт применён к Нархозу, будет ли здесь своя собственная программа?

– В рамках возможного, потому что здесь есть такие вещи, которые ты можешь делать, и есть вещи, которые ты не можешь делать. Но мы будем бороться, чтобы университет, и не только наш, получил как можно больше свободы, потому что мы считаем, что так надо. Обычно здесь реагируют на то, что происходит в России. Те российские вузы, которые вошли в "Проект 5-100" – это лучшие 25 вузов, у них есть право создать свои собственные стандарты на любую программу.

То есть никто их уже не контролирует, потому что министерство в России, которое старается даже больше, чем министерство Казахстана, не говоря о Кыргызстане, уже понимает, что этот нежизнеспособный подход. Да, они не доверяют плохим вузам, и, может быть, это правильно, но если вуз более или менее нормальный, они уже понимают, что им обязательно нужна самостоятельность. Чиновники просто не в состоянии создавать такие стандарты.

"Если раньше здесь можно было купить диплом, то теперь можно "отсидеть" диплом"

– Как вы оцениваете то, что было сделано в Нархозе до вас, и что вы планируете первое сделать?

– Мне очень трудно сказать, что было сделано до меня, потому что есть разные мнения. Но что я понимаю, что предыдущий ректор здесь ввёл какой-то порядок, чего не было раньше, по крайней мере, так мне говорят, и, конечно, это гениально. То, что я не должен наводить элементарный порядок, – прекрасно, потому что это очень нудная и тяжёлая работа. То есть если на самом деле здесь был высокий уровень коррупции, как говорят, а теперь уже этой коррупции нет. Это огромный шаг. Это значит, что мне самому не надо это делать. Я очень благодарен за это, потому что это совершенно не относится к образованию.

Чего он не делал – он особо не менял образовательные программы, оставил как они есть. И что я могу сказать по этим программам? Они немного по разным параметрам устарели, надо требовать другие вещи от студентов. Это наша обязанность – смотреть на образовательные программы, переделывать их, идентифицировать и требовать гораздо большего от наших студентов.

Я сказал это в виде шутки, но есть какое-то зерно истины в том, что если раньше здесь можно было купить диплом, то теперь можно "отсидеть" диплом. То есть если ты будешь четыре года сидеть здесь и мало-мальски будешь стараться, ты получишь диплом. Мы должны это изменить, потому что "отсидеть" диплом и потом надеяться, что ты будешь что-то делать в жизни – это совершенно нереально. То есть мы должны убедить студентов, что они должны гораздо более интенсивно работать, если они хотят выжить, потому что сейчас Казахстан полностью входит в мировую экономику. И говорить, что мы конкурентоспособны на уровне Казахстана – это шутка. Нет такого понятия. Либо ты конкурентоспособен на мировом уровне, либо ты неконкурентоспособен, и мы должны создать людей, которые конкурентоспособны. И это не значит, что каждый человек, который заканчивает Нархоз, будет уезжать куда-нибудь работать, но, по крайней мере, они должны чувствовать, что могли бы это делать. Если бы они старались, у них были бы неплохие шансы конкурировать с людьми из Эстонии, Испании, Аргентины и так далее.

"Создать университетское образование на базе информации – это огромная ошибка"

– За счёт чего будет достигаться интенсификация образовательного процесса? Будут дополнительные предметы, будут более строгие экзамены?

– Нет, это будет совершенно другой подход к работе. До сих пор здесь и не только здесь был такой подход: тот, кто знает больше, – лучший студент, тот, кто знает меньше, – он худший студент. А знания эти измеряют умением повторить то, что им было сказано. Такое образование было прекрасно до того, как появился этот предмет (показывает на мобильный телефон. – Авт.). А этот предмет всё знает, поэтому зачем мне всё знать? Кому это надо?

Сейчас вопрос не в том, что я знаю, а в том, что я могу делать с тем, что я знаю. Если я какой-то факт не знаю, я могу задать телефону вопрос. Потому что телефон (по крайней мере пока, в течение следующих 15-20 лет) не будет задавать вопросы. Поэтому мои студенты должны уметь задать правильные вопросы, а для того, чтобы ответить на них, всегда можно найти человека. Они должны мыслить, они должны видеть: вот проблема, вот корень проблемы.

А информация становится дешевле каждый день, и – я отчасти возвращаюсь к МГУ 1985 года – в Советском Союзе, где была острая нехватка информации, такой подход имел смысл. То, что я знал, я должен был передать, и получить эту информацию другим путём было крайне неудобно. Да, можно было ходить по библиотекам, но они тоже были постоянно закрыты или какой-то доступ не давали. Теперь это до такой степени устарело, что создавать университетское образование на базе информации – это огромная ошибка.

Так что студент должен делать? Во-первых, он должен уметь разобрать сложный какой-нибудь текст, неважно какой, потому что в конце концов он должен получить информацию и понять: это важно, а это нет. Он должен иметь своё мнение и уметь оспаривать его, и уметь слушать других людей, которые могут согласиться или не согласиться с ним. Это всё не связано с информацией, то есть это всё вне специфической информации.

Давать такое образование – это, конечно, самое сложное. То есть ты должен убедить своих профессоров, что нам уже всё равно, знает ли студент какие-то факты, – он должен понимать, как найти информацию, что такое информация, что такое хороший источник или плохой источник, как их отделить друг от друга. Сейчас самая большая проблема – это изобилие информации, её слишком много, и люди теряются. Они просто не понимают, как реагировать. Мы должны дать им такое образование, чтобы они могли ориентироваться, чтобы они имели такую возможность, иначе будет всё хуже и хуже.

– Вы работали в Стэнфорде и университете Northwestern. Как произошёл поворот в сторону Центральной Азии?

– Моя профессиональная работа связана с постсоветским пространством, поэтому у меня исследовательский интерес не отдельно к Центральной Азии. Я работал и в России, и на Балканах, но, в принципе, понимание образа мышления и общности менталитета от Албании до Монголии у меня есть, то есть я могу ориентироваться внутри такого мира и я могу быть полезным. Я могу делать вещи, которые другие не могут делать. Если бы мне сказали завтра: приезжайте в Дубай, вы будете президентом университета в Дубае, я бы, наверное, не смог. Какие-то вещи, конечно, одинаковы везде, но у меня нет никакого специфического понимания арабской культуры, и поэтому я буду, в конце концов, плохо работать, потому что я буду делать массу ошибок. А здесь, поскольку этот менталитет достаточно сильно развит, если человек никогда не работал в этих краях, он просто не может работать.

Сейчас идут поиски моего наследника в Бишкеке, и я постарался убедить совет попечителей, что единственный возможный кандидат – это тот, который имеет опыт работы на постсоветском пространстве и знает какой-то местный язык. А они говорят: ну тогда ты отклоняешь 95% кандидатов. Я сказал: да, но эти 95% просто провалятся, если они приедут сюда. Не знаю, убедил я их или нет, но это так.

– Насколько мне известно, в Бишкеке вы содействовали развитию стипендиальных программ, и очень многие малоимущие студенты получили возможность получить образование. Будет ли подобный опыт здесь?

– Да, я очень горд, что мы смогли это сделать. Я рад, что мне удалось найти спонсоров, которые понимают, что это надо, потому что за счёт университета ты можешь сделать что-то здесь для людей, у которых ничего нет, и им надо помогать. В Казахстане есть то, чего нет в Кыргызстане: здесь есть очень много американских и других иностранных компаний, которые работают и которые должны тратить определённое количество денег на разные социальные проекты, и мы должны их убедить, что именно такой социальный проект, связанный с оплатой обучения, – это самое лучшее, что они могли бы делать. И очень скоро мы начнём такой проект.

"На всех уровнях все говорят всегда "нет"

– Вы изучали жизнь СССР. Находясь здесь, в нескольких странах, можно ли выделить какие-то общие ментальные особенности жителя постсоветского пространства, как можно его охарактеризовать?

– Конечно, можно, но люди обычно обижаются. Есть позитивные, есть не совсем позитивные стороны.

Если начать с позитивных, ощущение общества как чего-то цельного гораздо больше развито здесь, чем, допустим, в Штатах, где, в принципе, такое понятие, что каждый сам по себе и каждый должен сам себе помогать. А здесь семейные связи, дружеские связи гораздо сильнее.

Но с этим связаны маленькие вещи, которые имеют хорошие и плохие стороны. Например, в Штатах, если ты будешь снимать квартиру, ты никогда в жизни не увидишь хозяина этой квартиры, это просто исключено. Этот человек не хочет тебя видеть, ты его не хочешь видеть, есть брокер, ты это делаешь через брокера, который работает посредником. А здесь никто не будет сдавать тебе квартиру, если он с тобой не знаком. То есть ты обязательно должен приехать познакомиться с хозяйкой этой квартиры, даже если она живёт совсем в другом месте, но всё равно она не будет сдавать тебе квартиру, если она тебя не знает. Мне это нравится, потому что это значит, что есть какая-то человеческая связь. Конечно, у этого есть и негативная сторона: ты знаешь человека, поэтому ты должен помогать его брату, его сестре и так далее. Это тоже есть, это всегда две стороны медали.

Но я думаю, что самая негативная сторона советского опыта, особенно на уровне университета, – это тенденция, когда ты говоришь: давайте сделаем это. Первый ответ всегда будет "нет", всегда! То есть в Штатах люди говорят "ну давайте попробуем" или "мы никогда не пробовали, но давайте посмотрим". Здесь всегда будет "нет". Если ты будешь слушать это "нет", никогда ничего не будешь делать, потому что на всех уровнях все говорят всегда "нет".

– То есть люди не открыты для каких-то новшеств?

– Потом, когда что-то делается, они говорят "да, здорово", но первоначально они очень негативно относятся. Они считают, что любое изменение – это обязательно к худшему, это первоначальный подход, что мне не нравится, потому что из-за этого довольно сложно делать разные вещи.

Это быстрее меняется в Казахстане, чем где-либо, чем, допустим, в России или в Кыргызстане. Там простые нормальные отношения, не семейные и не дружеские, – не существуют. То есть ты приходишь в ресторан, и любой официант считает, что он может тебе хамить – в России, допустим. А уже в Казахстане, по крайней мере, в Алматы, эта культура меняется. Вот ты заходишь в магазин, и люди нормально к тебе относятся. Это меня радует, потому что показывает, что есть какие-то другие отношения, кроме семейных и родственных.

И в университете то же самое, то есть мы должны создать такую атмосферу, где студент чувствует: если ему что-то нужно, кто-то будет ему помогать, а не говорить "идите в другое место и просто не мешайте мне жить". В Бишкеке мы боремся уже семь лет, и я не могу сказать, что полностью преуспели, но, по крайней мере, в основном люди там считают, что мы относимся к ним хорошо. Вот здесь у меня нет ощущения, что студенты считают, что мы так думаем...

Тут есть такой лозунг, мол, всё для студента, но не совсем понятно, что это значит, потому что это ужасный лозунг. Потому что, безусловно, не всё для студента, и так не должно быть: есть сотрудники, есть преподаватели – что, ничего для них, что ли? Для всех, кто здесь работает и учится. А с другой стороны, базовые вещи типа "как получить справку" – здесь пока устроены так, что "не всё для студента", потому что он чувствует, что он совершенно никому не нужен. Это нужно менять.

И нужно менять облик университета. Мы сделаем из этого здания что-то абсолютно гениальное, но это будет в течение трёх-четырёх лет.

– А можно немножко завесу тайны приоткрыть, в чём будут инновации?

– Наверно, мы будем делать большую презентацию в мае по общим планам. Это главное здание, огромный четырёхугольник длиной 400 метров, мы будем отрезать центральную часть. Вначале я говорил, что это будет летающая тарелка, а теперь я думаю, это будет похоже на круизный лайнер, который мы врежем в середину здания. Мы создадим абсолютно другое ощущение от здания университета. В старом здании мы будем ломать много стен и создавать ощущение, что здесь всё более открыто, потому что, когда ты ходишь по коридорам, и эти двери все закрыты, есть ощущение, что ты в тюрьме, в лучшем случае в казарме.

В общем, это надо менять, если ты хочешь, чтобы студенты свободно думали, потому что очень сложно свободно думать в тюрьме. Мы это всё понимаем, у нас уже план разрабатывается, и в течение трёх-четырёх лет здесь будет совсем другое ощущение пространства.

"Стандарты хорошие, но никто не строит по стандартам"

– В одном из своих исследований вы сравнили образ Владимира Путина с образом героя повести Достоевского "Записки из подполья". Можно немножко рассказать об этом?

– Вообще, я это не опубликовал, потому что я не очень хотел обидеть слишком много людей. Но, в принципе, позицию России и Путина как олицетворения России можно объяснить так. На международной арене теми правилами, которыми пользуются страны, называющие себя нормальными, – для России это плохая игра, они не могут выиграть эту игру. Даже Китай старается, хотя они это делают по-своему, но всё-таки они стараются играть в эту игру. А Россия – это страна, которая в итоге будет терять что-то, если не будет реагировать на такие понятия как свободная торговля, свободная экономика. Они могли бы, но они решили уже 20 лет назад, когда Путин появился, что они не будут играть. А что они могут делать? Они могут только вредить. То есть для них самый лучший вариант – это вредить, потому что если они будут играть по правилам, они проиграют.

Я писал в другом месте, что для Штатов Китай – это соперник, а Россия – это враг. В Китае на самом деле думают, что могут переплюнуть Штаты, то есть они могут создать более мощную экономику. Это спорный вопрос, могут ли они это сделать или нет, но, по крайней мере, они считают, что могут, поэтому они готовы играть внутри мировой системы, потому что они понимают, что для них есть реальный шанс играть, по крайней мере, очень серьёзную роль, если не первостепенную.

Для России нет никакой выгоды от этого, они ничего не производят и никогда ничего не будут производить. Для них самый лучший вариант – испортить эту систему. И вот этот человек из подполья – это же его подход к жизни: пусть мне будет плохо, но тебе тоже будет плохо.

Есть такой анекдот: американец видит своего соседа, который разбогател и построил большой дом, у него две новые машины и всё прекрасно. Смотрит на это и задаёт себе вопрос: а как мне всё это сделать для себя? А россиянин смотрит на это и думает: как мне поджечь его дом.

Путин – это олицетворение такого понятия. Он человек, который считает, что у него что-то отняли. То есть раньше был такой мощный Советский Союз, а теперь никто на него не обращает внимания, он маленький, а он должен быть большим. А стать большим путём улучшения невозможно по разным причинам, поэтому он должен делать так, чтобы все другие дошли до его уровня. А чтобы дошли до его уровня – это только вредить. Это значит, что россиянам будет плохо.

Вот такая была мысль, и я не думаю, что это совсем неправильно. Потому что если смотреть на поведение России на мировой арене, не могу сказать, что можно увидеть много позитивного. То есть я могу не согласиться с внутренней политикой Китая, и во многом я не согласен, но что у них какие-то серьёзные результаты есть, никто не может спорить: всё-таки 400 миллионов людей вытащить из нищеты за 30 лет... Пусть они что-то делают не совсем идеально, но это импонирует.

А в России просто наоборот: люди попадают обратно в нищету. Особенно это чувствуешь, когда выезжаешь за пределы Москвы и Санкт-Петербурга. Они живут просто в государстве, где такие трагедии, как в Кемерово, могут произойти легко. Я уверен, что можно поехать в любой город России и найти абсолютно такую же аварию. Мы знаем, что никто никогда не строит как надо, мы знаем, что везде просто дают взятки, чтобы не строить как надо, и значит, в любом месте, где будет пожар, будет такой же результат.

Я должен вам сказать: в Алматы или в Бишкеке, когда будет первое серьёзное землетрясение, я уверен, достаточно большой процент новых зданий будет разрушен. Не потому, что стандарты были неправильные, а потому что никто их не строил по стандартам, которые были, потому что все заплатили каким-то инспекторам, – здесь есть такая культура. В Штатах такой культуры нет. Если здание будет там падать – скорее всего, это потому, что на самом деле стандарт был неправильный, а люди более или менее соблюдают стандарты. Конечно, есть исключения, они есть везде, но, к сожалению, в России и на постсоветском пространстве это очень типично и очень плачевно, и менять такой менталитет будет очень сложно.

"Последний героический писатель в России был Солженицын"

– В одной из своих книг вы также изучали роль писателя в Восточной Европе сегодня. Насколько она изменилась сегодня?

– В принципе, идея была, что во времена социализма писатель был таким героем общества. Официальный писатель был героем для официального мира, он получал большие награды, большие тиражи, все его знали. Может быть, его особо и не уважали, потому что знали, что он просто повторяет то, что режим хочет, но всё-таки он был известен. Неофициальный писатель тоже был известен, но в своих кругах. Даже если он не мог публиковаться, все его знали.

То есть, с одной стороны, был такой престиж, а с другой стороны, не было никакой конкуренции от иностранного мира, потому что сильно контролировали то, что может попасть сюда. Писатель жил в своем информационном закрытом пространстве, и ему не надо было конкурировать с популярными писателями Англии или Штатов, потому что таких писателей просто здесь не было. И ещё не было других источников, никакого интернета в помине. Но другие развлечения были ограничены, поэтому люди должны были читать, потому что им делать было, в принципе, нечего. То есть это было единственное развлечение, которое им предлагали.

И ещё: в других странах, если ты хочешь стать писателем – в Штатах, в Европе – ты понимаешь, что да, ты можешь это делать, но другие люди будут хорошо зарабатывать, а ты будешь плохо зарабатывать, потому что писатель – это приятно, это хорошо, но это не серьёзная профессия, где много зарабатывают. А в Советском Союзе и Восточной Европе не было вообще профессий, где можно было бы хорошо зарабатывать, поэтому не было конкуренции с другими профессиями.

Поэтому если ты был талантливым молодым человеком в Штатах, ты говорил: да, я хочу стать писателем, но я также могу стать бизнесменом или адвокатом и иметь большие деньги. И ещё было сильное давление от родителей, которые считали, что надо что-то серьёзное делать. А в Советском Союзе не было такого серьёзного давления, потому что зачем? Бизнесменом нельзя было стать. Можно было стать, конечно, членом номенклатуры, но тоже считалось, что это моветон, поэтому это было гениальное место для писателя. И даже писатель неофициальный мог жить не хуже других, то есть он переводил что-то, даже если он не мог публиковать свои вещи, получить переводы было легко, и можно было получать такую же зарплату, как все остальные люди, и писать свои вещи. И самое важное – у тебя было время, потому что в Штатах катастрофически не хватает времени, то есть у всех не было денег, но было время.

А после распада Советского Союза ситуация кардинально изменилась. Появилась, во-первых, очень сильная конкуренция со стороны иностранной переводной литературы, например, всякие Стивены Кинги и так далее, потом другие источники информации – интернет, фильмы и всё прочее, другие развлечения и другие возможные профессии. И эти страны, которые были литературоцентричные, они уже совсем не литературоцентричные, то есть никто не считает, что писатель – это вау!

Экс-Советский Союз стал гораздо более похож на другие страны мира, где давно уже литература играет второстепенную роль. К тому же надо добавить, что для всех этих стран самые большие герои были писатели. Если ты ездишь по Восточной Европе, приезжаешь в любой большой город, на главной площади там будет памятник какому-то непонятному писателю. А в Англии или во Франции – ни в коем случае, там будут совсем другие, там будут военные какие-то, непонятно кто, но это были герои общества, и они создали это общество на самом деле.

Сегодня нет образа писателя-героя. Последний героический писатель в России был Солженицын, наверное, то есть после смерти Солженицына нет такого человека и быть не может. Тот же Пелевин – это писатель, люди его знают, кто-то его читает даже. Но если спросить: дайте мне список самых важных 10-20 человек в России, я очень сомневаюсь, что кто-нибудь поставил бы туда Пелевина. А были бы, как и везде, какие-то звезды, какие-то политические деятели, спортсмены, и никакой писатель туда бы ни в коем случае не попал.

Ещё раз: я не говорю, хорошо это или плохо, но это факт. Но что интересно, в книге об этом (я опубликовал её в 2004 году, по-моему) я предполагал, что это просто отражает какую-то стадию развития, и это будет кому-то интересно какое-то непродолжительное время, но, оказывается, это остаётся интересным до сих пор. Несколько дней назад, я получил издание этой книги на чешском языке, в следующем году она будет издана на греческом языке, то есть, оказывается, даже спустя 10-15 лет людям ещё это интересно, они ещё, может быть, помнят, как это было, и им интересно посмотреть, как это всё изменилось. Что приятно, конечно.