Трагедия и комедия одной голубой любви

Он был чертовски хорош собой. Этакий восточный красавец с оленьими глазами, мужественными чертами точёного лица и с небольшой шелковистой бородкой. Кроме всего прочего он прекрасно играл на гитаре и пел. И не какую-нибудь там привычную нам полублатную, безграмотную и слезливую мутоту типа "А там над сырою могилой рыдает отец-прокурор", а настоящую классику.

Он не оставлял нам никаких шансов. Тонкие длинные пальцы легко бежали по струнам, густой мужественный баритон рвался на улицу сквозь подслеповатые закопчённые окна в холод и свежесть морозной февральской ночи, чёрные глаза печально глядели из-под густых и длинных, как у барышни, ресниц, и наши девицы, повизгивая и тая от восторга, не сводили с него млеющих взглядов.

"Мело, мело по всей земле,
Во все пределы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела".

А когда он запустил старенькую радиолу "Рекорд" и под слезливые завывания штабс-капитана Вертинского стал обучать дам настоящему заграничному фокстроту и шимми, наши манерные фабрично-заводские пассии и вовсе одурели. Но мы с Игорем индифферентно сидели за столом, пили "Московскую" по 2 рубля 87 копеек за пол-литра и потягивали один на двоих косяк с чистым кашкадарьинским планом. Мы не умели петь, бренчать на гитаре, а все наши танцевальные па сводились к неуклюжему топтанию на месте на безопасном для партнёрш удалении от их изящных туфелек.

Мы также не читали никаких книг, кроме "Как закалялась сталь", "Поднятая целина" и "Мать его так" Горького. Из стихов же смутно помнили только "Мойдодыра" да "Дядю Стёпу".

Но мы не считали этого парня соперником и не собирались бить ему морду за то, что он так беззастенчиво охмурял наших "баб-с".

"Как летом роем мошкара
Летит на пламя,
Слетались хлопья со двора
К оконной раме".

Эта чересчур суровая для южного кавказского города, с небывалыми вьюгами и морозами зима цинично разыгрывала с нами не слишком весёлую, но извечную жизненную комедию. Да-да, и мы кое-что читали. В соответствии со школьной программой. И наслышаны были даже о жанрах театрального искусства.

Больше того, у нас имелась своя классификация их. Например, что такое комедия? Это "когда есть – кого, есть – чем, но – негде". А, скажем, драма? Ну, это "когда есть – где, есть – чем, но – некого". А трагедия – это вообще жуть. Когда "есть – где, есть – кого, но – нечем". Остроумно – спасу нет.

Секс, как известно, придумали не нынешние пятнадцатилетние сопляки. Это понятие нам тоже было небезызвестно. Только тогда существовали другие слова для определения сути этого ужасно увлекательного процесса.

И неудивительно, что у семнадцатилетних оболтусов, каковыми мы и были тогда с Игорем, все мысли, дела и поступки вращались вокруг одной этой нехитрой мысли: "Где бы, кого бы…" Главным образом, где бы. Потому что с "кого бы" особых проблем не наблюдалось. И никаких – с "чем".

По тем временам с "хатой" для молодёжного сходняка (тогдашний вариант нынешней тусовки) всегда были большие проблемы. Трудящиеся СССР жили скученно и убого. И наш новый знакомец с его четырёхкомнатной саманной хибарой оказался для нас просто подарком судьбы.

Сыскал его, между прочим, Игорь.

"Слухай сюда, чувак, – сказал он мне как-то в этот морозный и снежный февраль, – я тут нашёл одного мальчонку, охочего до мужиков. У него изба – хоть в прятки играй. Давай закадрим парочку чувих да завалимся к этому дону Педрику. Он, кстати, и горючего выставит".

И мы завалились. И вот теперь сидели за столом в убогой комнатушке саманного особняка и наблюдали, как наши "кадры" млеют в целомудренных объятиях хозяина. Мы не переживали. Потому что знали: придёт ночь и всё расставит, вернее, разложит по своим местам.

"Метель лепила на стекле
Кружки и стрелы.
Свеча горела на столе,
Свеча горела".

И час настал. Хмельных девиц, настырно цеплявшихся за враз потухшего и сникшего хозяина саманных апартаментов, мы растащили по разным комнатам и улеглись с ними в пуховитые перины. А покинутый и забытый всеми хозяин всю ночь бродил, вздыхая и страдая, по затихшему дому и время от времени забредая в безумной надежде в "будуар" ко мне или к Игорю. Ибо эта ночь была – ночь святого Валентина. Ночь, когда все любят всех. И когда всякая Любовь заслуживает права на уважение. Даже в такой дикой и азиатской стране, как Россия. И в неотъемлемой тогда и ещё более дикой её части – Кавказе.

Конечно, люди в интеллектуальном плане совершено девственные тогда, как поэт Бездомный из булгаковского "Мастера", да ещё и "пробитые" (оба мы в то время усердно занимались боксом в промежутках между пьянками и гульбой), мы с Игорем знать ничего не знали про святого Валентина. Да и вообще про каких бы то ни было святых. А просветил нас на сей счёт, конечно же, наш гостеприимный хозяин. Ибо его звали Валентин. И он тоже хотел Любви.

"На озарённый потолок
ложились тени,
Скрещенье рук, скрещенье ног,
Судьбы скрещенья".

Утром чуть свет девицы, поправив пёрышки, умчались на свой химкомбинат выполнять план по отравлению окружающей среды, а нам спешить было некуда.

Мы были на сборах – готовились к Спартакиаде народов Северного Кавказа. На утреннюю тренировку идти уже не было смысла. Поэтому я пошёл в баню, чтобы выгнать вчерашний алкоголь и быть готовым к вечерним боям на ринге, а Игорь как человек менее трудолюбивый остался прохлаждаться в валентиновых перинах. Валентин же по-прежнему неприкаянно бродил по дому, страдая и вздыхая.

Когда же я, чистый и светлый, вернулся из бани, то увидел поразительную картину. Игорь сидел за столом, перед ним стоял глиняный горшочек с чанахами, а рядом, в фартучке и слегка разрумянившись, суетился Валёк, не сводя с моего кореша сияющих и влюблённых глаз. Игорь же выглядел несколько смущённым и растерянным.

"И падали два башмачка
Со стуком на пол,
И воск слезами с ночника
На платье капал".

Игорь, как я понял, пал. И, что самое поразительное, продолжал падать всё ниже и ниже.

Мы продолжали навещать Валентина и таскать к нему девочек. Вечеринки проходили, как и прежде, с возлияниями, песнями, танцами и стихами. Причём по-прежнему спиртное глушили в основном мы с Игорем. А барышни и Валёк предавались культурно-интеллектуальному времяпрепровождению. До тех пор, пока не приходила пора гасить свет и расползаться по "будуарам" и "дортуарам". И только страдания хозяина квартиры теперь всё более и более усугублялись. Ибо отягощались ныне ещё и муками ревности.

"И все терялось в снежной мгле,
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела".

У них складывались странные отношения. Игорь всегда казался мне тупым, ограниченным и грубым мужланом, не способным на тонкие и нежные чувства. Чего ещё ждать от человека, даже школьный курс литературы знавшего не более, как на "два" и в то же время страшно самодовольного? Любившего при случае выдавать такой излюбленный перл: "Что? Муслим Магомаев? Великий певец? А я ему дам справа в лоб и вырублю". То же самое Игорёк изрекал касательно любого гения или гиганта мысли. "Что? Высоцкий? Что? Гагарин? Что? Эйнштейн? А я ему – в лоб…"

Надо сказать, "колотуха" тогда у Игоря была ещё та. Как у мустанга копытом. Причём одинаковая с обеих рук… Ему на ринге только соображалки недоставало. И вдруг этот тупой кулачный боец стал удивительным образом меняться. Общение с Вальком явно шло ему на пользу. И даже их содомский грех…

Заметил я это после того, как в очередной раз поддел Игорька на счёт его взаимоотношений с его "Валентиной". Ещё недавно охотно хихикавший по этому поводу сам, он неожиданно вспылил и рявкнул на меня: "Заткнись, подлюка, а то…" И сжал в кулаки обе свои "колотухи". Но тут же смешался и забормотал: "Ладно, чувак, прости меня… Я погорячился… Я был не прав… Но только ты Валька не трогай… Пожалуйста".

---

---

Я был просто потрясён. И только тогда стал внимательно присматриваться к своему спарринг-партнёру и другу. С ним творилось что-то невообразимое! Он на глазах превращался в человека. Я бы даже сказал словами автора "Матери": в человека, который звучит гордо. Прямо даже в Человека с большой буквы…. Он стремительно умнел, добрел, образовывался… И влюблялся в Валентина! В этого "дона Педро"! Кошмар!!!

"На свечку дуло из угла,
И жар соблазна
Вздымал, как ангел, два крыла
Крестообразно".

У меня же, человека на собственный субъективный взгляд, гораздо более интеллигентного и образованного, чем Игорёк, отношение к его "любовнице" было жалостно-гадливо-презрительным. Но так как деваться было некуда (другой хаты для увеселений не предвиделось), я также регулярно посещал Валька, беседовал с ним на различные интеллектуальные темы и почти всякий раз просил нашего нетрадиционного спеть его коронку. Про свечку, которая горела на столе.

"Мело весь месяц в феврале,
И то и дело
Свеча горела на столе,
Свеча горела".

Я тогда, конечно, знать не знал, что это стихи литературного героя Бориса Пастернака – доктора Живаго из великой книги великого поэта. Хотя про самого Пастернака кое-что знал. Из некоей карикатуры на первой странице одного старого журнала "Крокодил". По пустыне идёт вереница верблюдов с надписями на тюках "СССР". На них, захлёбываясь, злобно лает какая-то паршивая собачонка, у которой на боку выведено "Пастернак". И внизу резюмирующая текстовка: "Как бы ни гавкал Пастернак, а караван идёт вперёд".

В общем, сволочь какая-то этот Пастернак. Ради нобелевской премии предавший родную страну. Такой же гад, как Михаил Зощенко, Анна Ахматова, Солженицын, Джордж Оруэлл… Книг которых я, впрочем, тогда не читал. И даже в глаза не видел.

А в марте мы отправились на Спартакиаду, к которой нас целый месяц готовили наш тренер с таким колоритным ФИО – Марсель Иванович Князькин и дон Валёк. Зарубон там был страшный. Но мы привезли оттуда кое-что кроме синяков и "посечек". Я – "серебро", Игорь – "золото". И оба – звание мастеров спорта СССР.

Игорёк прямо с поезда потащил меня к Валентину. Причём просто так, без девиц. Он, видимо, чуял носом беду и не хотел терять время на поиски дам. Увы, в саманном особняке нас встретил не гостеприимный Валёк, а товарищи в красивых фуражках. Которые очень живо заинтересовались: а знаем ли мы, такие-сякие, что здесь жил "гнусный гомосек", сбежавший сюда из Москвы, к своей тётушке с целью уклонения от службы в советской армии и распространения антисоветской литературы? И если знали, то почему не сообщили куда следует?

Однако когда менты узнали, что мы боксёры и только что вернулись с ответственных соревнований, то тут же угомонились. Тогда я подумал: потому что зауважали нас. А позже сообразил: просто они поняли, что мы свои в доску ребята, обычные советские тупари, да ещё и "пробитые". И сроду никакой запрещённой литературы в руках не держали.

…Я думал, что Игорь сойдёт с ума. Он бросил все силы на поиски хоть каких-то следов пропавшей "возлюбленной". В итоге выяснилось, что Валька упекли аж по трём статьям: "мужеложство", "уклонение от службы в советской армии" и "распространение антисоветской литературы". И он в зонке повесился.

Игорёк тоже недолго погулял на свободе. На демонстрацию 7 ноября он попёрся с самодельным плакатом: "Долой КПСС!" и "СССР – тюрьма духа". До трибун он, конечно, не дошёл. Тихие ребята в штатском взяли его ещё далеко на подступах. Причём двоих из них он вырубил своей колотухой, обоим сломав при этом челюсти. После недолгих разбирательств его отправили лечиться в дом скорби, в каком пользовали Булгаковского Мастера.

Вся эта история меня крепко напугала. И в то же время заставила всеми силами доискиваться запретной литературы. Когда я впервые прочёл "Доктора Живаго", то был потрясён. И не только тем, что нашёл там "песню про свечку", которую когда-то пел нам, диким, невежественным и тёмным детям недоразвитого социализма образованный умный, добрый и интеллигентный москвич с нетрадиционной, как сейчас принято говорить, сексуальной ориентацией, по имени Валентин.

Просто я вдруг понял, какой бывает настоящая литература. Великая литература наших дней. И тогда же я усвоил для себя, наконец, две строки, которые так преследовали меня с тех пор своей загадочностью: "…И жар соблазна вздымал, как ангел, два крыла крестообразно". И увидел их зрительно: женщина, прекрасная, как сказка, закинув скрещённые руки за спину, медленно и томно стягивает через голову прозрачный пеньюар.

* * *

Года через три Игорь снова появился в нашем зале бокса. Он был почти таким же, как прежде. Даже "колотуха" осталась та же. Но из него как будто что-то вынули. Какой-то такой стержень, на котором он прежде весь держался. Теперь он не годился для битв и викторий. Только как живой мешок для отработки ударов других, подающих надежды бойцов. Его "вылечили". И когда я увидел однажды как он, забившись после тренировки в угол раздевалки среди сваленных в кучу боксёрских перчаток, груш, лап и прочего инвентаря, тихо плакал, мне стало страшно…