Атлантида по имени КарЛАГ

Отдав четыре десятилетия своей жизни областной газете «Индустриальная Караганда», которая в лучшие времена печаталась тиражом 190 тысяч экземпляров, Екатерина Кузнецова в течение последних двадцати лет пласт за пластом вспахивала тему Карлага, встречаясь с уцелевшими жертвами сталинских репрессий, а также с теми, кто охранял «политических». Итог этих встреч – многочисленные публикации в прессе и две книги: «Куст карагана» и «Карлаг: по обе стороны колючки».

Их убило время…

– Мы целый год делали сайт вместе с Вячеславом Бахаревым, – рассказывает Екатерина Кузнецова. – За двадцать лет у меня набралось много материала…

– Как говорится, Екатерина Борисовна, следствие закончено – забудьте…Тема карагандинских лагерей, как и Гулага, ушла из общественного сознания. Казахстанская историческая наука не может похвалиться обилием фундаментальных исследований, муза также избегает этой страшной темы.

– Я вам скажу: была издана книга профессора Карагандинского госуниверситета Дюсетая Шаймуханова «Карлаг». Но автор сделал, на мой взгляд, большую ошибку: в архиве МВД он знакомился со всеми документами без разбору. Это огромный исторический пласт, в котором присутствуют донесения о том, что в Карлаге все было хорошо: и соцсоревнование с награждением победителей, и труд на благо Родины, и художественная самодеятельность… Все донесения, отсылавшиеся наверх, начальству, историк принял за чистую монету. То есть исследователь представил Карлаг как обыкновенное советское учреждение.

…Затем по теме АЛЖИРа хорошую кандидатскую диссертацию защитила в Карагандинском госуниверситете историк Анфиса Кукушкина. Студенты писали дипломные работы.

– Довольно слабая весовая категория на фоне исторической трагедии. Не было в Казахстане своих Солженицыных и Шаламовых…

– Нас учили, что подлинная история началась в 1917 году. Когда наступила хрущевская «оттепель», приоткрылась форточка, и мы узнали, что до семнадцатого года страна большая жила. Потом наступил 1991 год, не стало СССР. И каждое суверенное государство восстанавливало свою историю, в которой многого нет… Получается, мы живем в каких-то временных отрезках, они не стыкуются друг с другом. Нет единой цепи… Порвалась связь времен. Тема общей подлинной истории оказалась никому не нужна. Невозможно понять, что происходило в Казахстане, не зная про Карлаг, про репрессии, про тяжкие времена сталинизма, которые уничтожили людей, шагнувших в советское время из «старого мира». Имена образованнейших интеллигентов, получивших образование в российских университетах, ушли вместе с советской историей. О них почти ничего не пишут. Их убило время.

Нюрнбергский процесс

– Екатерина Борисовна, что вас подвигло к разработке темы Карлага?

– Я поняла вас: многие задают мне этот вопрос… В моей семье репрессированных не было. Моих родителей Сталин не сажал.

Когда я училась в Казахском госуниверситете в Алма-Ате конца пятидесятых годов, я ходила в библиотеку и читала стенограммы Нюрнбергского процесса… Такие большие коричневые книги, семь томов. Я не могу объяснить, почему мне тогда хотелось узнать о Нюрнбергском процессе. Я была восемнадцатилетней девчонкой и в Советском Союзе жила всего два года…

– То есть как это – два года? А где вы жили прежде?

– Я приехала в Советский Союз в 1954 году. Из Китая. Я родилась в сорока километрах от Порт-Артура, в Дальнем. Этот порт был построен русскими в 1902 году. И мой отец тоже родился в Китае, и дед мой жил и работал в этой стране.

– Вы родились в семье эмигрантов?

– Нет, это была семья так называемых невозвращенцев – русских, которые работали в порту Дальнем, в американской компании «Стандарт Ойл», и не вернулись в Россию после того, как там произошла революция. Эмигранты приехали в Китай после разгрома Колчака, они осели в основном в Харбине. А в Дальнем жила совершенно другая публика. Она отличалась рафинированным интеллектом.

Мы вернулись в СССР в 1954 году, а через два года я поступила в университет. Опыт жизни в стране Советов у меня был очень маленький. Я выросла в другой стране, в другой среде, в других условиях. И тем не менее я не могу понять, почему меня влекло узнать правду о войне. Я думала, что Нюрнбергский процесс откроет для меня эту правду, часами сидела и настырно изучала фолианты. И это помогло мне, между прочим, когда я стала заниматься темой сталинских лагерей. Принцип жизни в них был похож – массовое уничтожение населения.

Когда я приехала в Караганду, кругом были зоны. Вышки стояли зеленые. Утром заключенных везли на работу. Они строили дома. Я училась в СШ № 62. В нашей школе были преподаватели, каких сейчас в Караганде днем с огнем не отыщешь. Директор школы Чепурина брала учителей на работу из лагеря. Их выпустили после смерти Сталина. Это были образованнейшие люди, которые до отсидки работали в Москве, Ленинграде. Вместе с моей мамой в библиотеке КНИУИ (угольного научно-исследовательского института) работала родная сестра Генриха Ягоды – Таисия Григорьевна Мордвинкина. Иногда она кое-что рассказывала о Сталине, о жизни в Кремле, обо всей этой камарилье. Можно было кое-что представить по ее рассказам. Мордвинкина жила в «копай-городе» вместе со своим мужем Григорием, образованнейшим человеком… Бывшие «политические» обитали в мазанках с маленькими окошечками, у них ничего не было. Они были безбытные, но являлись людьми высочайшей культуры, с дореволюционным образованием и говорили на таком прекрасном русском языке, какого сейчас уже не услышишь. Среди этих людей я чувствовала себя уютно, мне было с ними интересно. В редакцию газеты «Индустриальная Караганда», куда в 1958 году я приезжала на практику, захаживали репрессированные поэты, художники… Они ходили в бушлатах, ватниках, в зековских шапках, в сапогах. Наум Коржавин бывал в редакции, где Юрий Герт вел литературный кружок. Помню, в редакции работал Френкель, который был арестован в Ташкенте. Всю редакцию «Правды Востока» повязали в 1937 году, всю – вплоть до машинистки. Френкель отбывал срок на Колыме, а потом его выслали в Караганду. Он рассказывал мне о колымских лагерях. А потом вышел «Иван Денисович». Вот так постепенно формировался интерес к теме.

– Стало быть, в течение последних двадцати лет вы вели свой маленький «Нюрнбергский процесс»…

– Историю нам вешали как лапшу на уши. Эти бесконечные пленумы, директивы, съезды партии. Мне же хотелось узнать, что на самом деле происходило. Меня тянуло к подлинным документам, к рассказам живых свидетелей. Лучшая часть жизни у репрессированных была вырвана, как если бы у яблока вынуть сердцевину. От жизни осталась одна кожура. Эти люди вышли из лагерей сорокалетними. Их бросили дети, от них отвернулась страна, их не брали на работу, не пускали на квартиры. Они были париями в своей стране. Мне хотелось что-то сделать для этих людей. Освободить их окончательно. Ведь человек не свободен до тех пор, пока громко не крикнет… Если случилось несчастье, ты должен о нем говорить, говорить, выговариваться… Эти люди доверяли мне свои письма, дневники, фотографии. Они не кривили передо мной душою. После публикаций о них в газете ко мне шли письма, люди сообщали о своих солагерниках, я разыскивала многих в Караганде, знакомилась. Так расширялся круг.

Товарищ Сталин: «Давай заходи! Лагеря пустуют…»

– Екатерина Борисовна, в Карлаге сидели «английские шпиены», которые когда-то пытались рыть тоннель до Токио… Мотали сталинский срок буквально за все – за еврейство, загранпроисхождение…

– В Карагандинском КНИУИ, где мой отец работал переводчиком, а мать библиотекарем, был такой Джо Глазер. Он приехал в СССР из Трансвааля, из Южной Африки. Худощавый, «заграничного» вида. Он работал в институте завхозом, ездил по Караганде на велосипеде круглый год и был фигурой очень заметной. А жена его была учительницей английского языка в нашей школе – Лия Григорьевна Будник. Мы все ее очень любили. Она выросла в Китае, в Шанхае…Она приехала в СССР вместе с возвращенцами первой волны, когда товарищ Сталин после войны сказал: «Давай заходи! Лагеря пустуют». Лия Григорьевна поступила в Московский институт иностранных языков, и там ее схватили. За загранпроисхождение. В Караганде Будник встретилась с Джо. У отца Глазера была в Трансваале какая-то мастерская, и когда в России произошла революция, отец семейства, рабочий, охваченный порывом пролетарской солидарности, взял своих пятерых сыновей и приехал в Советский Союз. И поселился недалеко от Москвы. И когда Сталин понял, какие люди приехали строить социализм, всех выловил и пересажал в лагеря. Джо Глазер сидел в Спасске. Братья потеряли друг друга. Один из них чудом спасся от репрессий и оказался в Лондоне.

Через много лет Джо Глазер встретился со своим братом благодаря московскому корреспонденту. Я написала об этом материал. В 1986 году в Караганду приехали сотрудницы радиовещания BBC, я рассказала им о судьбе трансваальца, который к тому времени жил в Подольске. Прошло еще несколько лет. И вдруг мне звонит из Москвы корреспондент телевидения BBC и сообщает, что хотел бы снять фильм о Карлаге. Когда англичане приехали в Караганду, я рассказала им историю о Глазере. Позже они разыскали его в Подольске, привезли в Караганду, чтобы снять фильм об этом политзаключенном. Была поздняя осень. Шел дождь со снегом, было холодно, серо… И мы поехали в Спасск, где на большом кладбище Джо Глазер в годы заключения работал могильщиком. Он встал на колени в снег, в слякоть, в грязь… Он кричал, у него была истерика. Он вспомнил все, что с ним произошло.

Матрица. Или – они были солдатами…

– Екатерина Борисовна, мне рассказывали трогательную историю о том, как в поселке Актас дружно-мирно жили два глубоких старика-соседа. Их дома разделял простенький штакетник. Один из них был «политическим», а другой – лагерный вертухай, водивший под ружьем на работы своего дорогого соседушку… Жизнь берет свое. Время лечит?

– Книгу, которую я написала, называется «Карлаг: по обе стороны колючки». И охранники, и зеки – все они жили за проволокой. В СССР свободы не было ни для кого. Сегодня он – вертухай, а завтра – заключенный. В поселке Долинка я познакомилась с Василием Яичкиным, бывшим охранником Карлага. Он мне сказал про зеков: «Были среди них очень умные, очень важные люди – для меня, простого мальчишки, солдата-краснопогонника, который ничего в жизни не видел, голодал в детдоме. Мог ли я поверить, что это враги? Наверное, нет… Но я боялся об этом даже подумать».

Я познакомилась с Сергеем Бариновым, который был начальником АЛЖИРа – Акмолинского лагеря жен изменников Родины. Можно сказать честно – это был приличный человек. Его прислали в Казахстан из Калининского НКВД. По его словам, он был не согласен с некоторыми вещами, работая в Калинине, и за это отослали его работать в Карлаг. В Долинке он жил вместе с женой в небольшом домике. Его супруга, довольно интеллигентная, в свое время объединяла уже отсидевших женщин в различные кружки по интересам. Она старалась как-то их реабилитировать внутренне. А сам Баринов был человек умный, образованный, трезво смотревший на вещи. По воспоминаниям тех, кто сидел в АЛЖИРе, Баринов был вполне гуманным. Конечно, это был служивый, офицер НКВД, он выполнял все предписания начальства. Конечно, женщины тяжело работали: резали камыш, делали саман, строили, пасли скот. Были они плохо одеты и морально угнетены. Этого нельзя забывать. Но в то же время было и другое: Баринов не выходил за человеческие рамки. Зечки оставались для него женщинами. Быть может, Баринов не верил в «борьбу с врагами народа», но он был при погонах. Все это очень непросто…

– Вы пытались говорить с ним о Сталине?

– Мы спокойно, мирно беседовали обо всем. Но, как только доходило до вождя народов, – все… Как отрезало. Это была закрытая тема для него. На окраине Караганды в Майкудуке жил начальник охраны Карлага Вайнблат. Заключенные говорили, что «он не был зверем…» В начале девяностых старик рассказывал мне о быте заключенных. Но, как только разговор коснулся Сталина, ставилась точка.

В их сознании была заложена определенная матрица, ограничительная программа. У тех, кто охранял, до последних дней оставалось ощущение: да, все они, люди с оружием, находились по одну сторону колючки от зеков. Однако все вместе были они за проволокой. Достаточно одного неосторожного слова, чтобы из охранников перейти в охраняемые.

Время лечит. Так должно быть

Память о Карлаге оставалась болезненной и для вохры. В начале восьмидесятых, работая в «Индустриальной Караганде», я поехала в командировку в совхоз-техникум имени Мичурина. Уже вышел солженицынский «Архипелаг Гулаг». Один человек дал мне том французского издания на пару дней и ночей. Я читала книгу с тем же психопатическим рвением, как и стенограммы Нюрнбергского процесса. И вот я приезжаю в совхоз, встречаюсь с начальником отделения Каирбековым, пожилым человеком в галифе и армейских сапогах. Контора – саманное здание, бывший карлаговский барак. Мы сели с ним за стол, и я по своей глупости спокойненько ему говорю: «Ну рассказывайте мне, как вы тут живете на своем Архипелаге Гулаге». И вдруг наступила тишина. Я смотрю на Каирбекова – глаза его полны слез. Я перепугалась ужасно, водички в стакан налила: «Ой, может, я вас чем-то обидела, извините, пожалуйста». А он говорит: «Насчет Архипелага Гулага вам скажу: здесь (в том месте, где располагался совхоз, находилось лагерное отделение Карлага) были такие люди! Цвет Советского Союза!» И он мне стал рассказывать. В те времена, еще советские, об этом предпочитали помалкивать… Каирбеков говорит: «Я был охранником, неграмотным, аульным мальчишкой, который плохо знал русский язык. Благодаря этим людям я стал человеком. От них так много узнал, чего нельзя было узнать ни в одной школе. Потом я приехал в Москву несколько лет тому назад лечиться. Лежу в общей палате. И ко мне стали приходить авиаконструктор, профессор, балерина… Люди всенародно известные. Несли мне апельсины, бананы, колбасу. Все больные смотрели на меня и думали: что за старик из Казахстана, знатный такой? Говорят – безвестный, а к нему ходят такие посетители! А этих людей я всех водил под ружьем».

– Все-таки время лечит…

– Так должно быть. Недавно мне позвонила женщина, работавшая в Карлаге перлюстратором писем. На мои публикации она всегда реагировала злобно: «Вранье!» И женщина эта на сей раз меня попросила: «Ты пришла бы ко мне, я тебе кое-какие фотографии дам».

Время должно лечить. Нельзя все время воевать. Ни у тех, кто охранял, ни у других, заключенных, – ни у кого не было нормальной жизни. И тем и другим товарищ Сталин сломал жизнь. В любой момент они могли поменяться местами и поняли это, когда постарели.