"Есть только видимость науки на казахском". Молодой учёный о биологии, феминизме и инклюзивности

Молодой учёный, магистрант Nazarbayev University Султан Мусахан раздвигает привычные рамки восприятия отечественной науки. Он выступает за чистое знание, без примеси культурных, национальных и гендерных стереотипов. По мнению Султана, ключ к истине в глобальном, а не местечковом мышлении. Он также радеет за инклюзивность в науке и признание прав квир-людей. По его инициативе в Назарбаев университете проводились семинары на тему феминизма. Султан Мусахан проводит исследования в области молекулярной биологии. Также он был в составе команды, создавшей водоросли, которые помогут обезвредить токсичный хром в казахстанских водоёмах.

– Как сформировалось твоё стремление заниматься наукой?

– В Казахско-турецком лицее (КТЛ), где я учился, очень хорошая поддержка для тех, кто участвует в олимпиадах. Была возможность углублённо изучать биологию. Среда в КТЛ была очень двоякая. С одной стороны, глубоко религиозная, с другой, очень поддерживающая научные принципы. Сейчас я думаю, если откинуть все обиды на КТЛ (потому что они меня травмировали касательно всех форм религии, моей ответной реакцией стал радикальный атеизм), мне кажется, что в школе была такая атмосфера, что люди всегда были в поиске разных ответов. Кто-то ударялся в религию, кто-то – в научные принципы, но в итоге мои одноклассники вышли в люди. Мне нравится, что школа создавала площадку для размышления: ты можешь быть глубоко верующим или глубоко неверующим, или чем-то между. Вот это религиозно-научное сочетание там сохранялось до конца моего обучения. Мне нравилось, что я всегда задавал себе вопросы и мог искать ответы.

– Способствовала ли твоя семья твоему желанию изучать биологию?

– Моя мать не поддерживала до конца, мне пришлось долго убеждать её, что биология – это настоящая наука, а биологи становятся людьми и потом не голодают. Она, как и многие другие родители, хотела, чтобы я стал финансистом, бухгалтером, математиком. Всё, что связано с цифрами. Папина сторона говорила, что я "жынды болып кетемін" ("стану сумасшедшим" (каз.). – Авт.) Это типичное стереотипное отношение к биологии. Например, я сейчас работаю в школе, и родители серьёзно считают, что биология – это что-то на уровне физкультуры. И когда ты ставишь тройки, они искренне удивляются: "А почему по биологии тройка, это же лёгкий предмет". Есть предметы по выбору, и все, кто не может взять математику, физику, химию, берут биологию, думая, что это лёгкий предмет, а потом удивляются. Так что отношение к этой науке что в моём детстве, что сейчас – одно и то же.

– В каком состоянии в РК находится та сфера науки, которой ты занимаешься? К чему нужно стремиться, и чего не хватает?

– Я говорю честно и без всякой оппозиционности. Наука как-то развивается. Постепенно и шаг за шагом, но недостаточно быстро. У нас очень много молодых учёных, и у них нет опыта работы в науке, но этот вопрос решится со временем. Мои многие друзья уже начинают приобретать все качества хороших учёных, участвуя в различных международных стажировках, работая и развиваясь. В нашем университете строится хорошая база по биологии: есть уникальная аппаратура, выход к международной науке и практике. Однако я могу чётко отметить, что в казахстанской науке есть те моменты, которые вредны. Это излишняя бюрократия. Например, когда мы должны подавать заявку на грант, она должна быть составлена на трёх языках: английский, русский и казахский. А я считаю, что английского достаточно, наука в последнее время становится очень глобализированной. Она не только национальное достояние, а международное. Поэтому документация по ней должна вестись на международных языках: раньше это был латинский, а сейчас английский. Это надо поддерживать: когда все учёные будут разговаривать на одном языке, наука станет более объективной, потому что будет обмен информацией. Я не вижу смысла переводить науку на казахский язык. Может быть, это моё субъективное мнение. Тем более что казахский язык такой нестабильный: то алфавит меняется, то ещё что-то. Я просто редко видел, чтобы мои сокурсники разговаривали на "научном казахском" или думали. Если это делать, то для начала нужны переводы важной литературы, например, серии книг по биологии. Я верю, что в будущем всё это будет, но когда? Есть только видимость науки на казахском.

– Ты пытался говорить об этом и продвигать свой взгляд?

– У нас и так все об этом знают, но для учёных это на уровне кухонного разговора. Очень много бюрократии также. Закупка реагентов производится очень долго, полгода надо ждать. Проект по водорослям мы закончили где-то за два месяца, например. А реагенты ждали полгода. То есть за это время мы могли закончить три таких проекта, а не один. Я был в Штатах, в Китае, там за ночь тебе синтезируют всё необходимое – и утром это будет на столе. И при этом ты заполняешь всего одну бумажку! В итоге мы проигрываем во времени, это минус в конкурентоспособности нашей науки. Твоё исследование могут провести быстрее в другом университете, пока ты здесь сидишь и ждёшь свои реагенты, думая, как перевести науку на казахский язык.

– Ты был в составе команды студентов Назарбаев университета, которые смогли создать водоросли, понижающие токсичность 6-валентного хрома. Это позволит очищать водоёмы и уменьшить воздействие на здоровье казахстанцев металла, который может вызывать рак. Есть вероятность, что проект будет реально работать?

– В команде работали 14 студентов и два профессора. Ребята с разных курсов, но все биологи. Результатом проекта была золотая медаль в Бостоне на соревновании по генной инженерии (синтетической биологии). Все эти ребята сейчас занимаются внедрением проекта. Я не знаю, насколько это будет завершено. Лично для меня было важно получить диплом IGEM и получить опыт работы с водорослями, потому что это очень сильно котируется на международной арене, то есть признаётся университетами. Скоро будут научные публикации по этому проекту, насколько мне известно. Я думаю, что у проекта большое будущее, но не считаю, что оно настанет очень быстро. Просто это ГМО, тут вопрос в этом. Я верю, что ребята смогут в итоге внедрить эту систему очистки, потому что всем было важно решить проблему с экологией.

– Ты изучал биологию рака. Продолжишь ли ты работать в этом направлении?

– Мы просто изучаем влияние химиопрепаратов на клеточном уровне. У нас большая команда, я в ней в качестве магистранта. Раньше лечение рака изучали эмпирически: дают какой-то препарат, если пациент вылечился, то ОК. Потом с помощью биохимии учёные выяснили, на какие именно клетки влияют эти вещества, все механизмы их воздействия. Но знания, объединяющие биохимию и клинические испытания, должны изучаться более глубоко. И эту часть мы изучаем, и наша задача понять, что происходит с раковыми клетками в итоге. Один из наших перспективных учёных – Султан Бекбаев изучает, как химиопрепараты влияют на клеточное деление. Есть много информации, которую я сейчас не могу распространять. Могу лишь сказать, что есть очень много того, чего мы прежде не знали о химиопрепаратах. Как будут результаты опубликованы, то напишем обзор. Буду ли я работать дальше в этом направлении, я пока не могу сказать. Думаю, в дальнейшем я уйду в эволюционную биологию, так как эта тема сейчас меня глубоко интересует. Я в творческом поиске.

– Ты стажировался в Бостоне и в одном из интервью упомянул, что и там можно встретить проявления нетерпимости, скажем, такие как расизм, сексизм и так далее. То есть абсолютная толерантность – это миф по обе стороны океана?

– В Бостоне, как и в Китае, я видел расизм. Тот факт, что я азиат, постоянно вызывал в сознании людей стереотипы. Если я не успевал помыть голову и приходил с жирными волосами на работу, то я был китайцем. Если я чуть-чуть приодевался, укладывал волосы, то я был японцем. Если я совсем хорошо за собой ухаживал, то я превращался в корейца. Мне кажется, это стереотипы о том, как народы воспринимаются в глазах граждан Бостона. Некоторые люди, скажем так, не очень хорошо смотрели на то, что какой-то азиат разговаривает на русском языке, и с большим удивлением. Естественно, мало кто знал, где находится Казахстан. Про Бората в научной среде никто не упоминал, но, наверное, потому, что пытались быть политкорректными. Но за стенами лаборатории я слышал слово "Борат" достаточно часто. Там есть и гомофобия, и сексизм, и многое другое в открытой форме. В Казахстане я такого не замечал в агрессивной форме. В Казахстане у нас в Facebook в комментариях всех обругают, но на улице истинные чувства очень сильно скрываются. Наш народ ведёт себя так.

А вот в Китае… Если я говорил, что я казах, то многие почему-то думали, что я приехал из Синьцзяня. И я видел, как их лица менялись, и в них появлялась ненависть. Людей пугало, что я мог разговаривать на казахском с местными казахами, будучи иностранцем. И меня очень сильно это расстраивало. Было очень странно. Некоторые мои коллеги пытались доказать, что китайские казахи и наши казахи совсем разные. Мне кажется, что у них собственная форма политической грамотности, которую я не разделяю. И ещё почему-то они всегда указывали в профессиональной переписке: "Мы будем уважать вас и вашу религию". Это очень мило, но, согласитесь, странно такое читать. Это показывает, что они то ли боятся нашей религии так называемой, то ли что-то не принимают. Не знаю.

– И априори делают тебя верующим мусульманином...

– Да, у них предубеждение, что Синьцзян, уйгуры, религия, ислам, терроризм, плохие люди и что-то ещё – всё из одного ряда стереотипов. И, бывало, плохо относились. А когда ты говоришь, что ты американец (у меня была американская виза в паспорте и паспорт синего цвета), то относятся уже хорошо. Тебя уважают. Я думаю, что деление по религиозной вере, национальности не самая хорошая идея, ведь в душе мы все просто люди – и в Китае, и здесь. Даже как-то акцентировать на этом не стоит.

Однако у меня был собственный багаж стереотипов. Наши коллеги из лаборатории состояли в коммунистической партии, что создавало и у меня много волнующих вопросов, к примеру: "А что, если за мной следят?". Было весело!

– Насколько для учёного важна социальная направленность в его работе?

– Я участвовал в создании проекта IGEM, это соревнование, которое касается генной инженерии. Задача создать организм, который будет полезен для человечества.

Результатом является интересный проект с водорослями. По всему миру было 310 команд и 310 разных идей. Но кроме научной части для этого соревнования важны социальные проекты и популяризация науки. Что мы сделали? Мы провели различные стажировки для наших студентов. Это делается, в частности, для того, чтобы набрать саму команду, а также в целях развития практической части науки в нашем университете. У тех, кто попал в команду, появится опыт, а также сертификаты и прочее. Это полезно, потому что обучает микробиологии, обычно это работа с бактериями.

Я также два года был в жюри республиканской олимпиады по биологии. Призёры едут на международную олимпиаду. Мы сделали экспресс-стажировку в рамках нашего собственного соревнования для талантливых школьников и школьниц сборной Казахстана по биологии, чтобы они быстро научились базовым методам работы в лаборатории. Поначалу школьники элементарно не умели работать с пипетками. В итоге все четверо, кто прошёл стажировку, взяли призы на международной олимпиаде во Вьетнаме. Для меня это было важно, так как в душе я чувствовал, что оказал ту поддержку, которой мне не хватило в школьные годы.

– Я не раз слышала, что ты стремишься объединить науку и принципы квирности, то есть считаешь, что учёный не должен мыслить в каких-то консервативных рамках, а это значит, что он должен принимать различные меньшинства. Расскажи подробнее об этом, почему это важно?

– Наверное, я назвал бы это даже не квирностью, а инклюзивностью в науке. Потому что наука является открытой для всех меньшинств. Почему ранее я упомянул талантливых студентов, потому что люди с талантами тоже являются частью инклюзивной программы. Они не средние люди, у них есть определённые суперспособности, так сказать. Для таких талантливых ребят надо создавать специальные условия, чтобы их талант не пропал. В качестве инклюзивности в науке мы также поддерживаем квир-феминизм. Потому что не надо быть академиком наук, чтобы сказать, что женщина – безусловно, человек. Однако этого принципа не все придерживаются. Не до всех доходит, что женщины, оказывается, тоже люди, тоже имеют права, они могут быть учёными, и не только средними, как люди думают, помощницами мужчин. А самостоятельными учёными, которые могут вести великолепные проекты. И таких примеров в науке очень много. Мы сделали около восьми семинаров касательно феминизма. Мы позвали видных правозащитниц, которые рассказали студенткам Назарбаев университета о феминизме. Это и Жанар Секербаева из организации "Феминита", мы её обожаем, потому что она делала очень тонкие исследования о ЛБК-женщинах (лесбиянки, бисексуалки и квир-женщины) Казахстана. Нам это очень нравится, потому что это помогает нам больше понимать то, что происходит в стране. Приезжала также социальный работник Гуля Жакупова, она рассказывала об ЛГБТ. Да, может быть кому-то неприятно, но это и есть наша реальность, и мы как-то должны успеть сделать большие шаги не только в науке или в контексте науки.

– Неужели вы не сталкивались со, скажем так, недопониманием, организовывая всё это?

– Конечно, когда мы звали всех этих личностей, мы столкнулись с определённым недопониманием. Но всё это было решено, потому что администрация университета в итоге оказалась здравомыслящей. К нам приезжала также Акмарал Сман из организации "Женщины ООН". Трансженщина Аманда Симпсон также посетила нас (экс-заместитель помощника министра обороны США. – Авт.). Нам было очень интересно послушать её лекцию о навигации, о военной промышленности в США. Она провела ряд встреч с транслюдьми, рассказывая им, что вне зависимости от своей идентичности ты можешь занимать высокий пост и приносить пользу для всего человечества. Это всё очень круто и ценится. Это говорит о том, что учёный может вести не только свою сферу деятельности, но и то, что вне этой сферы, – например, права людей. К нам также приезжала Робин Маккатчеон, это трансгендерная женщина, которая была исследовательницей в NASA, запускала космический телескоп "Хаббл". Нам была важна её идентичность, потому что было важно показать людям, что независимо от гендерной идентичности, сексуальности или от других черт, которые делают человека человеком, ты можешь добиться высоких успехов в науке. Запускать телескоп "Хаббл" – для меня это просто фантастически. И неважно, что она делала с собой и кем является, мы уважаем и принимаем это. Также мы обсуждали тему феминизма и ислама. Две практикующие мусульманки рассказывали о том, что ислам является на самом деле феминистской религией, они апеллировали к феминистской интерпретации Корана Амины Вадуд. Если говорить упрощённо, то получается, что не мужчина судит женщину, а только Бог.

– Тебя не преследовали за твои продвинутые взгляды?

– Сначала я встретил непонимание со стороны администрации. Они говорили, что это не соответствует нашим традиционным взглядам, культурным ценностям. И тогда я сказал: "Какая традиционность? Мы учёные! Мы самые нетрадиционные из всех людей". После ряда конструктивных дискуссий я просто доказал, что это важная тема, что у нас есть ЛГБТ-студенты, права которых тоже надо учитывать. И один семинар никакого вреда университету не нанесёт. Мы это сделали. Впоследствии мне начали писать различные члены ЛГБТ-сообщества, присылали слова поддержки, рассказывали свои истории. Это были истории о корректирующих изнасилованиях, избиениях. Девушки писали о корректирующих изнасилованиях родными братьями, отцами. Это настолько ужасно, это так меня шокировало... Одна девочка попросила сделать такой же семинар относительно прав женщин. И мы его тоже провели. Сначала также было недопонимание. Потому что слово "феминизм" у нас демонизировано. Но в итоге люди поняли, что это нормально. Это просто движение за права женщин и их голос. Сейчас я уже не делаю таких активностей, потому что мне нужно много работать над своими основными тезисами и уделять время другим сферам. Но наша лаборатория всегда поддерживала и поддерживает инклюзивность. Для нас это важно.

– Возникало ли у тебя когда-либо стремление уехать в Европу и заниматься наукой там, возможно, в лучших условиях?

– Я думаю, что в Назарбаев университете PhD-программа только развивается. Насколько мне известно, по биологии у нас ещё нет такой программы, и чтобы стать полноценным учёным, мне придётся уехать, но это не значит, что я уеду навсегда. Я всегда буду держать связь с Казахстаном. Но наука является не только достоянием США или Казахстана, она является международным достоянием. Мне нравится в Казахстане. Я был в Штатах, был в Китае. Но счастливым я себя чувствую только здесь. Конечно, у нас есть ещё множество моментов, которые надо прорешать. Но я думаю, это придёт. Главное, идти к цели.

– Как обстоят дела с финансированием науки в Казахстане?

– Наука у нас спонсируется недостаточно хорошо. Может, наша лаборатория хорошо спонсируется, потому что у нашего заведующего есть репутация, отличные идеи, возможности и так далее. Но в целом наука спонсируется слабо. Даже когда мы делали проект IGEM, мы очень долго пробивали деньги. Это недешёвый проект, он требовал около 20 тысяч долларов как минимум. И очень сложно было эти деньги получить. Моя команда до сих пор на меня обижена, потому что я не смог найти достаточно денег. Всё двигалось и решалось только за пару часов до дедлайна. Мы писали во все фонды, но в итоге получили лишь минимальную поддержку, чтобы проект просто не сдох совсем. Нам дали деньги на регистрацию. Реагенты мы покупали через профессоров, через друзей, как-то искали способы получить их бесплатно от различных компаний. Просили милостыню фактически. Некоторые профессора купили нам реагенты за свой счёт. Одного студента мы отправили в Бостон за счёт профессора, который оплатил его расходы. Только так смогли проект воплотить в жизнь. Очень плохо как-то с финансированием. Однако после золотой медали, что показывает наш уровень конкурентоспособности, думаю, что со следующего года всё будет лучше. Я хочу в это верить.

– Какое самое главное открытие ты сделал для себя, будучи учёным? Не обязательно научное, возможно, это касается моральной стороны вопроса.

– Я понял, что морали нет. Постмодернизм, хаос и неопределённость рулят. Всё настолько относительно – все знания и сама наука. Это всего лишь инструмент. Это не догмы и доктрины, наука может очень сильно ошибаться. Она находится под влиянием различных культурных кодов: патриархальный код, религиозный код и так далее. Достаточно заглянуть в историю науки. Вся твоя ментальность влияет. Один из кодов – национальный. В Казахстане все любят изучать молочные продукты. Если смотреть школьные проекты, то исследования на курте, кумысе, лошадях замешаны. Я в этом вижу поиски национальной идентичности, может быть, называю это "кони, юрты, гобелен", но это не значит, что это плохо. Просто есть некая динамика. Всё это делает науку настолько относительной, что сейчас я углублённо изучаю именно эту сферу. Я пытаюсь избавиться от этих кодов. Вот что делает науку наукой.

– Сегодня часто говорят о некоей волне мракобесия и антинаучного подхода, которая накрывает СНГ. В российских школах изучают телегонию, отечественный профессор рассказывает о разнополых облаках. Что ты обо всём этом думаешь?

– Моё личное мнение: каждый человек выбирает, во что верить. Хотят увлекаться гомеопатией – пожалуйста. Просто люди забывают одно: у них есть право выбора, но ответственность за это несут они сами же. Если они хотят лечить грипп антибиотиками – пожалуйста. Но последствия получат они. Я не осуждаю людей за мракобесие, потому что это человеческая натура – верить. Я тоже верю иногда во всякое. Однако мне бы хотелось, чтобы люди больше прислушивались к научным идеям и к учёным, чтобы прогресс шёл быстро. Потому что нельзя просто молиться и думать, что мысль материальна, и наступит Казахстан-2030, и в стране всё станет прекрасно. Я не думаю, что мысль настолько материальна.