Под знаком Олжаса

Что тогда было? Весеннее небо над Алма-Атой, розовые облака цветущего урюка, зацепившиеся за алмаатинские дома и заборы, и на них с неба, отделившись от гудящего над городом самолета, планируют такие же розовые листочки со стихами Олжаса. Первый человек в космосе! Человечество преодолело земное тяготение! Земля, поклонись человеку! 12 апреля 1961 года Юрий Гагарин вывел космический корабль «Восход» на околоземную орбиту. Советский Союз ликовал! Ликовала праздничная Алма-Ата. Говорят, таким счастливым, объединенным всеобщим восторгом наш город на памяти живущих поколений был только один раз – в День Великой Победы в мае 1945 года.

А начиналось все весьма буднично. 11 апреля репортера газеты «Казахстанская правда» Олжаса Сулейменова вызвал к себе главный редактор Федор Федорович Боярский и дал задание: написать на первую полосу стихи о первом полете человека в космос: «Надо с настроением, понял? Ты же инженер, должен соображать – человек, гомосапиенс, в другое состояние переходит. Возвысь его, бедолагу!». «В стране сотни газет, а это – сотни редакторов. Все они накануне взлета Гагарина получили по партийным каналам проекты правительственного сообщения. И только один редактор не побоялся разгласить секрет, подошел творчески», – вспоминал позже Олжас Сулейменов.

А потом была творческая лихорадка, когда поэт за неделю преобразил стихотворение в целую поэму «Земля, поклонись человеку!». Уже в мае она вы-шла отдельным изданием в черной, как космос, лакированной обложке, перечеркнутой трассирующим красным следом названия. И скорости событий в его поэтической биографии, по собственному признанию, становятся космическими. Поэма полностью звучит по Всесоюзному радио, ее читают по Центральному телевидению, а в начале июня ее автор летит в Москву, чтобы оттуда отправиться в Париж и Нью-Йорк – выступать с поэмой в университетах. Двадцатипятилетний Олжас вышел на всемирную поэтическую орбиту не менее стремительно, чем его герой.

Судите о народе по поэту

Между тем и поэма, и слава явились поэту в достаточно драматичный период жизни: он очутился в «Казправде» будучи отчисленным за нелепую драку из Литинститута. Соответственно из тематического плана издательства «Советский писатель» полетел его первый сборник стихов «Аргамаки», получивший одобрительную оценку таких поэтических мэтров, как Леонид Мартынов и Борис Слуцкий. Леонид Мартынов, коренной омич, считай, земляк, летом 1960 года напутствовал большую подборку казахского поэта в «Литературной газете». «Доброго пути» – эта рубрика была постоянной в тогдашней «Литературке». Почти в то же самое время Мухтар Ауэзов открыл в ней читающему миру Чингиза Айтматова.

Позже это поколение, поднявшееся на волне хрущевской «оттепели», получит название «шестидесятники». В интервью на Московской книжной ярмарке, посвященном 30-летию выхода и презентации нового издания книги «Аз и Я», Олжас назовет свое поколение «наиболее свободным, наиболее яростным, наиболее продуктивным и в литературе, и в кино, и в театре, и в музыке». Вынесенные им генетически из родной степи свобода и ярость, и яркость оказались востребованы самим временем, а продуктивный литературный профессионализм Олжас ускоренно почерпнет в Москве, в Литинституте и в крупнейшей библиотеке страны – тогдашней Ленинской. И не надо забывать, что в Литературный институт он пришел геологом, профессия которого обязывала не только к романтизму, но и к неустанному поиску и сосредоточению. Литинститут – это беседы с Мартыновым и Слуцким, это встречи с Михаилом Шолоховым, Всеволодом Ивановым, Ильей Эренбургом, Борисом Пастернаком. Литинститут – это Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский, Андрей Вознесенский, каждый из них вскоре начнет претендовать на место первого поэта Союза. И это Политехнический музей, где уже начинала греметь поэзия шестидесятников.

Эпоха, дабы не впасть в опасную аналитичность, становилась все более пафосной и романтичной. Страна, победившая в Великой войне, заявившая о преодолении сталинского тоталитаризма, счастливо не видя своих внутренних проблем, жила заботой о светлом будущем новых поколений и всего прогрессивного человечества. Еще и «семидесятники» искренне не увидят этих проблем, переживая, как свою собственную, трагедию вьетнамских бомбардировок и голод индийских и африканских детей. А Великая Отечественная продолжала болью и гордостью жить в каждой семье.

В интервью 1965 года для «Комсомольской правды» Олжас Сулейменов, говоря о том, сколько трагических и высоких слов родила война, пишет: «Истории еще не надоел героизм. Вьетнам – это Испания наших дней. Я бы хотел быть там штыком и пером». И назовет самой интересной личностью «этого полувека» Мате Залку, который «родился в Венгрии, стал солдатом справедливости в России, погиб в Испании». Получив Государственную премию Казах-ской ССР, он тут же в зале отдал ее в Фонд помощи Вьетнаму, помощи жертвам сожженной американцами вьетнамской деревни Сонгми.

Позже Олжас Омарович скажет, что этап комсомольско-лирического взлета в его поэзии завершился с гибелью Гагарина (1968 г.) во владимирских лесах, где на месте падения самолета высится обелиск со словами «Земля, поклонись человеку». Уже без восклицательного знака. Но именно в шестидесятые годы он напишет большинство лучших своих стихов, в которых зазвучит его, олжасовская, интонация. Классических стихов. Ведь поэзия – это и есть собственная интонация, свой голос. И читательское сердце отзывается на эту интонацию искренности, открытости, степной воли, страсти, щедрости, доброты. «Вблизи Чингизских гор его могила, исколотая желтыми цветами», – эти непостижимой печали строки о могиле Абая Олжас написал в 1962 году.

Причину его необыкновенного всесоюзного успеха проанализировал Лев Аннинский: «Поэт оказался на скрещении культур, на скрещении традиций: он счастливо совместил в себе сразу многое: молодой задор и книжную образованность…. и ассоциативную экспрессию распространенного сегодня поэтического стиля… и филологическую любовь к мировым построениям, в которых Пушкин встречается у Сулейменова с Чоканом Валихановым, Конфуцием и Тагором… и местную обжигательную степную специфику…». И все это правда. Можно также сказать и о порой расхожей экзотике в его стихах, и о склонности к красивой фразе, и об усложненности поэтических конструкций, о чем молодого поэта предостерегал Давид Самойлов, и что особенно видно из сегодняшнего дня. И это тоже будет правдой.

Но самой большой истиной остается совершенно необъяснимый феномен всенародной любви, который связан с Олжасом и уже от него неотделим. «Ты любишь стихи Олжаса?» – звучало, как пароль, и лучше всяких лозунгов об интернационализме сближало детей разных народов. «Ребята, судите по мне о казахах», – воскликнул он в юношеских стихах, подарив потом эту строчку Слуцкому, который переадресовал ее Назыму Хикмету: «Судите о народе по поэту». Не знаю, как уж там сложилось с синеглазым турецким поэтом, но всему Советскому Союзу казахи становились понятнее и ближе через поэзию и личность Олжаса, как связывалось в свое время это представление с Мухтаром Ауэзовым, как становились известны киргизы через Чингиза Айтматова.

Целая поэтическая и человеческая эпоха прошла в Казахстане под знаком Олжаса. И когда вырывалось у кого-то из поэтов главной всесоюзной плеяды: «Нас мало, нас может быть четверо», – нам думалось: четверо – значит и Олжас. И когда читали у Вознесенского: «Боже, пошли мне второго, аукаться через степь», – прозревали: аукаться Махамбету в нашем веке можно только с Олжасом. И когда на всю страну Римма Казакова признавалась: «Люблю тебя, товарищ мой, Олжас», мы ее очень хорошо понимали.

Его афористичные строки метеорами разлетаются по стране: «Нет Востока и Запада нет! Два сына есть у отца!», «Поэт красивым должен быть, как бог, кто видел бога? Тот, кто видел Пушкина», «Стих может быть и не верлибром, поэзия была б свободной», «Слава гонца громче славы бойца», «Степь терпеть не могла ясноликих высоких людей», «Мы, высокие, будем стоять», «Мы – не рабы, рабы – не мы. Ибо рабы – немы», «Мой город во Вселенной знаменит, тем, что другим его не заменить», «Кружись, айналайн, Земля моя», «Возвысить степь, не унижая горы». У каждого уважающего себя человека до сего дня есть свой заветный набор олжасовских строк, строф, стихотворений.

Время обнажило истину. Социальный, политический заказ эпохи, на который были так отзывчивы поэты-шестидесятники, как бы ни был он романтизирован, остался в своем времени, остался коньюнктурой. Метафоры Вознесенского, казавшиеся нам верхом поэтического новаторства и изыска, так и остались словотворчеством, но в лучших стихах Сулейменова метафористика дышит мифологией. «Глиняная книга», словно завершая к 1969 году его лирико-романтическую эпоху, стала тому прекрасным подтверждением. В своих первых стихах он писал:

Смотри, на кургане, где ветер поет, Где слышится волчий плач, Вцепившись корнями в сердце мое, Шатаясь, стоит карагач.

Этот карагач до сих пор надежно держит родная почва, в то время как «дубовый лист виолончельный», не знающий крепи ветки родимой, носят сквозняки истории от Москвы до Оклахомы. И прав оказался Леонид Мартынов, говоривший: «Олжас Сулейменов, казахский поэт, творящий на русском языке, целиком остается поэтом казахским…». И провидческими стали слова Льва Аннинского: «…перед нами не просто своеобразный поэт, а фигура до некоторой степени символическая… здесь по-своему выявился новый духовный комплекс Востока, с особой ясностью осознающий себя частью мира, как целого».

Завет батыра Олжабая

Книга Олжаса Сулейменова «Аз и Я» грянула в 1975 году, как гром среди ясного неба. Еще вчера был Олжас – всесоюзный любимчик, ежегодно издающий по сборнику стихов, реально идущий к главной премии страны – Ленинской, которому все давалось неимоверно легко, как вдруг – анафема: книгу изъять, все записи поэта на телевидении и радио уничтожить. Последнему я сама была свидетель. Вернее, свидетель тому, как русская редакция литературно-драматического вещания Казахского радио эту директиву ЦК не выполнила и весь золотой фонд Олжаса сохранила. Сохранили ли его девяностые годы, когда дефицит пленки заставлял писать сиюминутные новости поверх уникальных передач?

Очень хорошо все перипетии борьбы с «Аз и Я», Олжасом и за Олжаса изложены в посвященной поэту книге его близкого друга, писателя Г.И.Толмачева «Повесть об Олжасе», да никто и не может знать их лучше, чем тогдашний главный редактор русской редакции издательства «Жазушы», непосредственно выпускавший эту книгу. А суть в том, что Олжас Сулейменов предлагал свое прочтение темных мест «Слова о полку Игореве», свой взгляд пишущего на русском языке казахского поэта на взаимоотношения Древней Руси и тюркского Поля. Вспомним Сергея Маркова: «В великом «Слове о полку», как буйная трава вросли в славянскую строку кипчакские слова». Но при этом «книга благонамеренного читателя» была полна такого полемического запала и низвержения авторитетов, что на Олжаса, впрочем, вполне предсказуемо, пошла вся ученая рать, не исключая знаменитого академика Д.С.Лихачева. Озвученные в печати политические и идеологические выводы были устрашающи. «Аз и Я» объявили антирусской и националистической книгой, над ней и ее автором навис топор сусловского политбюро. Олжаса спас Д.А. Кунаев, упросивший Брежнева прочесть книгу опального поэта. «Да ничего в ней такого нет, решайте сами», – было резюме генсека. И все обошлось выговорами бюро ЦК КП, что, впрочем, по тем временам, тоже не мед.

К чести Олжаса Сулейменова под этим прессингом он не отказался от своей книги, что хорошо видно из документов и свидетельств, представленных в третьем томе его собрания сочинений. Он не мог от нее отказаться, потому что это для читателей книга «Аз и Я» грянула «вдруг». Для самого автора это было только «предисловие», которым он хотел возбудить интерес к по-следующему своему лингвистическому труду – книге «Тысяча и одно слово», становившейся уже главным делом его жизни.

Олжас Омарович не раз рассказывал о своем предке батыре Олжабае, предводителе правого крыла конницы Аблай-хана, в честь которого он назван, завещавшем потомку из седьмого колена его рода стать Бильга (Всезнающим). Этот завет, записанный чагатайским слогом, дошел в шежере, переданном поэту академиком Моргуланом. Завет упал на подготовленную почву. Ее подспудно «оттаивала» хрущевская «оттепель», когда им в Ленинке совершались первые открытия в национальной истории: по переписи 1926 года «казахи – самая крупная тюркоязычная национальность Советского Союза – 6 млн 200 тыс. человек». К 1939 году казахов осталось около 2 миллионов. Подтверждением открывавшемуся была невидимая миру трагедия каждой семьи: рядом в Литинституте учились Б.Джансугуров, М. Майлин, к друзьям наведывался А. Алимжанов, родители которого погибли от голода, и родной отец поэта был расстрелян в 1937 году за то, что «шашкой пощекотал Голощекина». Лев Гумилев рассказывал Олжасу, что сидел в лагере с неким Омаром Сулейменовым. Его отцом? Отчимом поэта стал известный журналист Абдуали Карагулов, которому он посвятит проникновенное Слово прощания. А в статье памяти Ануара Алимжанова поэт пишет: «Мы были воспитаны матерями и государством, расстрелявшим наших отцов… Задумываясь над привычным «Кто виноват?» и «Что делать?» мы уже хотели узнавать в полном объеме – «Что с нами было?» и главное – «Почему?». История, которую отнимали у «неисторических народов», замазывая ее малярной краской определения «проклятое прошлое!», впервые безбоязненно проявила себя в книгах шестидесятников».

Одной из таких книг, которые должна была вернуть его народу прапамять, становилась «Аз и Я». Надо сказать, что никогда еще литературоведческая книга не читалась с подобным азартом. Стотысячный ее тираж разлетелся в мгновение ока, на «черном» рынке номинал превышал первоначальные 74 копейки в сотни и тысячи раз. Говорят, в Баку видели объявление, где за книгу Олжаса предлагали автомобиль «Москвич». В Алма-Ату потоком шли читательские письма в поддержку «Аз и Я». Конечно, статьи в защиту книги не печатались, так пролежала до ее выхода в новом веке работа Мурата Ауэзова «Осененный выдохом вечности – словом».

По сведениям журнала «Проблемы коммунизма» (1986 г.) «Аз и Я» Олжаса Сулейменова вошла в число пяти книг, которые подготовили перестройку сознания советского общества перед демократическими реформами. А что касается ее научности, то уже из сегодняшнего дня известный литературовед Евгений Сидоров констатирует: «Прошло немало времени со дня выхода книги, и некоторые ее положения уже потихоньку прокрались в академические издания, благоразумно «забыв» о своем «первородстве».

А тогда (1975 год) Динмухамед Ахмедович Кунаев спросил поэта:

– Чем намереваешься заниматься, Олжас?

– Расставить все точки над i я хочу в своей новой книге – «Тысяча и одно слово».

На что Д.А.Кунаев, острее других понимавший ситуацию, спокойно возразил:

– С этой книгой надо повременить. Мы ждем новых стихов и поэм.

В последующее десятилетие Олжас Сулейменов работает секретарем Союза писателей Казахстана, председателем правления Союза кинематографистов, председателем Госкино, затем вновь возвращается в Союз писателей – первым секретарем. Это возвращение было встречено незлобивой шуткой: «Кино подтянули до уровня века, на очередь встала и наша семья, где рубят в искусстве лишь два человека, сказать по секрету, Омарыч да я». Время показало, что в этой шутке была большая доля правды: отправленные Олжасом Сулейменовым в мастерскую Сергея Соловьева казахские вгиковцы стали известной ныне «новой волной» казахского кино.

Было ли отнято у стихов время, когда Олжас Омарович начал активно заниматься общественной деятельностью и, как сейчас бы сказали, карьерой? Его последнее стихотворение в собрании сочинений помечено 1985 годом – канун пятидесятилетия. Тридцатилетний Пушкин воскликнул: «Лета к суровой прозе клонят» и занялся историографией Петра Великого и пугачевского бунта. Олжаса лета все более клонили к историко-лингвистическим исследованиям. Поэт говорил: «Если мы смотрим в лес на уровне глаз, то видим только стволы деревьев – они параллельны друг другу. Чуть поднимем голову и увидим, что деревья соприкасаются кронами. Чуть опустим взгляд – увидим, что корни сплетаются. Неужели мы должны исследовать наши отношения только на уровне параллельных стволов?».

Насколько все еще велик был авторитет Олжаса Сулейменова в нашем обществе в середине восьмидесятых годов, показали декабрьские события, когда молодежь шла на площадь мимо Союза писателей с возгласами «Олжас с нами!». Плохую службу эти выкрики сослужили поэту. Олжаса не пустили выступить перед демонстрантами – ни на площади, ни по телевидению и радио, хотя вряд ли и он мог поправить тогда ситуацию. Его изолировали, будучи уверенными, что он связан с Кунаевым, и это они – организаторы беспорядков. Срочно начали «шить дело». Письмо Олжаса, переданное московскими друзьями Горбачеву, спасло его. Говорят, Колбин очень удивлялся, когда Михаил Сергеевич при всякой встрече спрашивал: «А как там наш поэт Олжас Сулейменов?».

У Марины Цветаевой есть известное эссе «Мой Пушкин», где она говорит, как поэт, оставаясь неизменным в главном, разнится в своих ипостасях: Пушкин – царя, Пушкин – няни, Пушкин – Михайловского, Пушкин – Петербурга, Пушкин – декабристов, Пушкин – Пугачева… Г.И.Толмачев в своей книге заметил: «Олжас до декабря 1986 года и после декабря – это два разных человека». Конечно, Олжас Омарович верен своей поэтической и человеческой природе, но Геннадий Иванович прав: есть Олжас апреля 1961 года, есть Олжас «Аз и Я», Олжас – декабря, Олжас – движения «Невада-Семипалатинск», Олжас – «Народного конгресса Казахстана», Олжас – политик, Олжас – книги «Язык письма», дипломат и постоянный представитель РК в ЮНЕСКО… Должен ли поэт быть озабочен тем, что какой-то из них кого-то активно не устраивает?

Тысяча и одно слово

В 1963 году Олжас Сулейменов написал стихотворение о запрещении испытаний на Семипалатинском ядерном полигоне. Тогда прекратили взрывы в воздухе и на земле, уведя испытания под землю. До Указа первого Президента Республики Казахстан Н.А.Назарбаева о закрытии полигона и его памятного вы-ступления на сессии ООН были еще десятилетия. В своих стихах казахский поэт приносил покаяние народам, для которых его Родина стала местом испытаний:

Казахстан, ты огромен – пять Франций! Без Лувров, Монмартров. Уместились в тебе все Бастилии грешных столиц. Ты огромною каторгой плавал на маленькой карте. Мы – казахи на этой каторге родились.

Он просил прощения у чеченцев, турок-месхетинцев, карачаевцев, балкарцев, крымских татар, корейцев, для которых Казахстан стал вынужденной родиной. Олжас оказался последовательным в своем слове и поступках. Избранный народным депутатом ВС СССР, он на первой сессии Верховного Совета в 1989 году выступил инициатором закона о реабилитации репрессированных народов. Тогда встал депутат из Прибалтики:

– Я не согласен с формулировкой, реабилитировать можно персону, но не целые народы. Это будет юридически неграмотно.

– Значит, репрессировать народы можно, а реабилитировать – нельзя? – спросил у зала Олжас. Это было единственное решение, принятое первым съездом народных депутатов единогласно.

Уже стало хорошим тоном называть 2 миллиона подписей, собранных движением «Невада-Семипалатинск» в поддержку за-крытия ядерного полигона лучшей поэмой Олжаса. Или именовать поэмами его труднодоступные рядовому читателю книги «Тюрки в доистории» и «Язык письма» (В этом месте пусть поднимет руку читатель, знакомый с той же «Историей пугачевского бунта» Пушкина). В подобных поверхностно-гиперболических характеристиках не звучит ли некая подспудная мысль, что поэт Олжас нам всем все еще чего-то недодал? Но так ли это?

Поэты-шестидесятники кто менее талантливо, кто более выразили свою эпоху и тем остались в истории литературы, тем и сегодня интересны, значительны, велики. Когда-то Цветаева сказала: «Во мне нового ничего, кроме моей отзывчивости на новое звучание воздуха». Александр Блок, призывавший «слушать музыку революции», в 42 года замолчал, потому что воздух вокруг него омертвел, он стал говорить, что ничего не слышит, «музыка пропала»! Нелепы призывы к поэту – писать, когда он не совпадает с эпохой по тональности. Еще более нелепы и жалки попытки былых кумиров попасть в новую тональность. Слава Богу, Олжас Сулейменов далек от всего этого.

Его поэзия полвека пробуждала в людях чувство истории и национального достоинства – вольную волю равного среди равных. Уже выросли целые поколения русскоязычных казах-ских поэтов – последователей Олжаса, творчеству которых посвящают свои исследования ученые. И если кто-то из них в молодом задоре готов скинуть «дядю Олжаса» с корабля современности, то это только лишний раз доказывает, как велико по-прежнему на них его влияние, сколь во многом они, по остроумной обмолвке одного известного поэта-критика, остаются «олжасоязычными». Что ж, возвращаясь к космическим сравнениям апреля 1961 года, выведшего Олжаса Сулейменова на всемирную орбиту: крупная звезда всегда притягивает к себе другие космические объекты.

В ХХI веке, когда в Казахстане позволили себе засомневаться, поэт ли Олжас, в Париже в издательстве «Либрио» к фестивалю «Весна поэтов» вышла книга «Десять поэтов говорят о надежде». В нее вошли эссе и стихотворения авторов из Франции, Португалии, Италии, Германии, Казахстана, Израиля, Ливана, США, Кубы, Бангладеш, опубликованные на языке оригинала и французском. «Что такое поэтический талант? – размышляет в ней поэт Олжас Сулейменов. – Да, конечно, «это способность описать словом явление». Но прежде всего это дар сострадания… Мы растем по мере возрастания души… а душу развивает – поэзия». А еще той весной парижские станции метро были оклеены плакатами со стихотворением Олжаса, где есть известные строки: «Мой мир, рябясь, морщинясь, как эфир, приобретает очертанье Слова».

Олжас Сулейменов продолжает верить в силу и возможности слова – «Тысячи и одного слова». В самой этой формуле поэт, по точному наблюдению известного критика Виктора Бадикова, не случайно калькирует «Тысячу и одну ночь» – формулу бесконечного творчества во имя жизни. Значение книг «Тюрки в доистории» и «Язык письма» медленно, но начинает осознаваться современниками. Тимур Зульфикаров в статье «Пирамида Олжаса в пустыне варварства» пишет: «Кажется, что книгу «Язык письма» сотворил целый научно-исследовательский институт со многими кропотливыми отделами и кафедрами… здесь хладный, математический ум ученого-лингвиста сливается с прозрениями поэта-пророка».

Виктор Бадиков, доктор наук, профессор университета говорит о прикладном значении исследований Олжаса Сулейменова, направленных на то, чтобы наиболее влиятельные и распространенные у нас в стране языки – казахский и русский осознавались их носителями как языки исторически близкие, разошедшиеся словарно не так уж и давно. «Корневое их родство генетически старше и крепче, чем это нам обычно казалось… Идея Олжаса создать новую дисциплину – тюрко-славистику актуальна и плодотворна. От теории надо переходить к апробации… Олжас уже закрыл один полигон и теперь целенаправленно работает над закрытием второго – языкового, чтобы казахский язык стал языком общеказахстанским».

Сам поэт уверен, что ХХI век пройдет под знаком гуманитарных, историко-лингвистических наук, ведь «мир будущего – это Со-бытие, в противоположность раздираемому распрями миру Само-бытия». Не всеми принимается и понимается такая его позиция, в основе которой эволюционное, а не революционное преобразование общества. Что ж, мы плохие читатели стихов Олжаса, когда-то сказавшего: «Мгновенная, слепая слава воина дороже нам бессмертья летописца». И еще он сказал: кровь – чернила истории, которая продолжает изучаться по датам войн, а не мирного сотрудничества народов. «Язык письма» – это книга о мирном взаимодействии, взаимопроникновении человеческих языков, вышедших из одного доисторического источника.

Однажды Олжас Сулейменов признался:

– Вознесенский меня как-то укорил: зачем, мол, просиживаешь в библиотеках, чего копаешься в каких-то словах, буквах? Что есть выше стихов? Давай будем ездить, выступать… Конечно, это важно. Но нам в этом веке надо быть не светочами, а светильниками.

Поэту от Бога дано чувство назначения, и не людям его корректировать. В своем давнем интервью «Комсомольской правде», где Олжас в двух строках назвал Мате Залку современным символом, он целых две страницы посвятил рассказу о работе колодцекопателя Кашкар-аты. Может, потому интервью и не было напечатано. А заключил поэт его так: «Когда жажда аплодисментов отрывает меня от долгой, нудной, бесславной, но необходимой работы, я вспоминаю Кашкар-ату. Знать, что на этой земле кроме болтунов и клятвопреступников есть еще и молчаливые, честные колодцекопатели – великое успокоение и счастье».

Пустыня вместе с колодцекопателями – любимейшие образы в поэзии Олжаса Сулейменова. И сам он сегодня напоминает такого колодцекопателя, добывающего в текучем песке слов живой основополагающий смысл, способный объединить человечество. Но ведь еще совсем молодым он сказал: «Не скрою, одному в прохладе слов так хорошо».

Иншалла, Олжас Омарович!